Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Известно что: гадает, — засмеялась Нюра. — Мне жениха с ходу наворожила — бубнового короля.

— Почему ты ее не выгнала?

— Да разве ее выгонишь? Она — как смола липучая.

— Где же она?

— Да, должно, в женскую палату заскочила, — сестра прошла впереди врача по коридору, поочередно заглядывая в двери. — Здесь она, Софья Даниловна! — обернула она к врачу круглое смеющееся лицо, — тетке Настасье судьбу предсказывает.

Сона вошла в палату, гневно нахмурила брови при виде усевшейся на больничную, застланную чистой простыней койку цыганки, одетой в цветастое тряпье.

— Сейчас же уходи отсюда! — указала ей па дверь.

Цыганка взглянула на вошедшего врача с дерзкой усмешкой.

— Зачем кричишь, красавица? — повернула она черноволосую, покрытую шалью голову. — От злости лицо испортится, муж разлюбит. Давай лучше погадаю, краля моя. Скажу всю правду: что было, что будет, чем сердце успокоится.

— Сюда нельзя входить посторонним людям. Иди на базар — там гадай.

Цыганка поднялась с койки, сунула в перекинутый через плечо мешок заработанные гаданьем яблоки.

— Пойдем я тебе там погадаю, — предложила она, проходя мимо врача в открытую дверь. Сона вышла следом, намереваясь проводить непрошеную гостью до самого порога, но та вдруг схватила ее за руку, заговорила напевной скороговоркой:

— Много красоты отпущено тебе, жемчужная моя, но мало отмерено счастья. Живешь с любимым, но им нелюбима. Тебя Соней зовут, да? Позолоти ручку, бриллиантовая, я тебе скажу, кто сушит сердце твое, — цыганка протянула лодочкой правую руку, удерживая левой запястье пытающейся освободиться Сона.

— Вам тоже — бубнового короля? — прыснула в кулак проходящая мимо Нюра, направляясь в ординаторскую комнату. Сона смущенно усмехнулась, делая вторичную попытку высвободить свою руку из руки цыганки.

— Мне нечего тебе дать, — пробормотала при этом. Но цыганка не обратила на ее слова никакого внимания.

— У твоей соперницы светлые волосы и черное сердце, — продолжала она как ни в чем ни бывало, вглядываясь в «линии жизни» на розовой ладони. — Любит твоего мужа больше собственной жизни и ненавидит тебя. У нее есть ребенок, а у тебя нет детей, правду я говорю, яхонтовая моя? — она снова протянула руку лодочкой. — Подари что–нибудь моим цыганятам, я тебе скажу, что надо делать, и будут у тебя дети: сын и дочь. Не скупись, красавица, будешь меня благодарить.

Говоря это, цыганка подоткнула привычным движением выбившуюся из–под шали прядь иссиня–черных волос. Сона вздрогнула: под пальцами цыганки блеснула золотая сережка в виде скачущей во весь мах лошади! Она! Вольга–атаманша! С черным париком на голове и мужским пиджаком на плечах поверх длинного до пят, с многочисленными оборками платья.

— Ты ступай на крыльцо, а я схожу принесу тебе плату за гаданье, — проговорила Сона севшим от волнения голосом и едва не бегом направилась в ординаторскую.

— Ну что она вам нагадала? — встретила ее улыбкой сестра.

— Скорей — к Дмыховской! Это не цыганка, это переодетая атаманша!

Сестра разинула рот от удивления, а Сона выхватила из кармана висящего на вешалке пальто кошелек и заспешила по коридору к выходу: надо любыми средствами задержать атаманшу до прихода Дмыховской! Но где же она? На крыльце ее нет. Не видно ее и на улице. Лишь стоит неподалеку под деревом тачанка, но в ней сидят одни мужчины. И тут она догадалась: атаманша — в изоляторе! У сына. Не гадать же она в самом деле приехала сюда с риском для жизни? Стараясь на ходу унять колотящееся сердце, Сона подошла к изолятору, тихонько открыла дверь: атаманша, склонившись над кроватью, всецело была поглощена созерцанием спящего мальчика. И столько в ее позе было любви и нежности, что у Сона снова дрогнуло не успевшее еще успокоиться сердце. Любовь матери! Беспредельная, как Вселенная, породившая и взлелеевшая это одно из самых могучих чувств живой материи, заставляющее с одинаковой самоотверженностью заботиться о своем детище и великана–кита, и крохотную синичку. Можно ли предавать эту любовь? Сона почувствовала вдруг, как что–то более сильное, чем ненависть к сопернице, наполнило все ее существо, заставило взглянуть на происходящее глазами матери: разве она сама не пожертвовала бы жизнью во имя спасения своей дочери!

— Уходи… — глухо произнесла она, наблюдая, как атаманша заботливо подтыкает у больного края одеяла.

— Что? — обернулась та, словно очнувшись от временного забытья.

— Уходи скорее! — повысила голос Сона, чувствуя как в груди у нее борются друг с другом ненависть и сострадание. — Я узнала тебя: ты — Ольга.

У цыганки широко раскрылись глаза. Только теперь Сона увидела, что они у нее синие, как небо в погожий весенний вечер. О, на всю жизнь она их запомнила, эти глаза, там, в чеченской сакле, куда ее привез Микал, умыкнув с терского берега из–под носа у полицейского пристава. С каким презрением она глядела тогда на Микала, так подло играющего с любовью.

— Он не помрет? — не считая нужным отпираться, спросила Ольга, выпрямляясь перед своим обличителем.

— Нет, кризис уже прошел.

— Слава тебе, господи! — Ольга широко перекрестилась. Собираясь уходить, взглянула в самые глаза своей давнишней соперницы: — Ты знала, что Андрейка мой сын?

Сона кивнула головой.

— И лечила?

— Ребенок не виновен в наших отношениях.

— Спасибо тебе за него, — Ольга наморщила лоб, одолеваемая противоречивым чувством. — А только я тебе должна сказать: все одно я тебя ненавижу, разлучницу мою. Всю жизнь ты мою опрокинула вверх тормашками.

— И я бы… И я бы… выцарапала тебе глаза, чтобы ты их не пялила на чужого мужа, — задрожала нервной дрожью Сона.

— Чего ж не пользуешься моментом? — усмехнулась Ольга.

— Его не хочу оставить без матери, — кивнула Сона головой на спящего мальчугана. — Уходи же, пока не поздно, сейчас милиция придет — я вызвала.

— А мне теперь, может, все едино, — усмехнулась Ольга. — Как говорится, сколько кувшин по воду не ходи, а край будет. Главное — он живехонек, — она быстро нагнулась к сыну, поцеловала в бледную щечку и быстрым шагом вышла из палаты.

Сона вышла следом на больничное крыльцо и увидела лишь удаляющийся в облаке пыли задок тачанки с тремя седоками на сидениях. А спустя некоторое время на старом скрипящем ландо прискакала к больнице Дмыховская со своей группой содействия ЧОН.

— Где она? — держа наперевес карабин, ворвалась в приемный покой.

— Уехала, — отвела глаза в сторону Сона.

— Как — уехала? Почему ты ее не задержала?

— Я же не милиционер. И потом… знаешь что, Клавдия, она ведь мать. Нельзя ребенка лишать матери, — взглянула прямо в глаза чоновке Сона.