Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— А кто знает? Свидетелей–то у тебя нет, — выпятил нижнюю губу Мишка. — Ладно, не дрейфь. Ложись спать — утро вечера мудреннее. Я так думаю, что тебе прежде всего нужно одежу сменить. На всякий случай. Вдруг этот твой спекулянт жив остался: ноги отрезало, а сам — живой.

От такого предположения у Трофима так и встали дыбом волосы на голове, а по телу прошла очередная волна озноба.

— А ты почему живешь на могилках, а не дома с матерью? — переменил он разговор.

Мишка вздохнул, поправляя солому под головой:

— Мать в девятнадцатом от тифа померла, а хату бичераховцы спалили.

— Стало быть, ты все это время на кучках жил?

— Не. Я как с Одиннадцатой армией возвернулся из Астрахани, так меня наш взводный сразу в Грозном определил в приют. Вот и жил там до нонешней весны, пока не сбежал.

— А почему сбежал? Плохо жилось?

— Да не то чтобы плохо, а только вроде как в тюрьме — всю дорогу под присмотром: то нельзя, это не смей. А главное, не схотел под одной крышей жить с Димкой Фараоном. Он, падла, контр… революционером был, — запнулся Мишка на трудном слове, — а я должен с ним из одного котла кашу есть.

— Да не он же был контр… этим самым, — возразил Трофим, — а его батя.

— Вот–вот, — подхватил обрадовавшись Мишка, — так мне и заведующий сказал Вадим Сергеич, сын за отца, дескать, не ответчик. А я за своего ответчик? Нас с матерью бичераховцы небось не дюже помиловали. На рабфак собирается поступать…

— Кто?

— Да он же… Димка. Он отличник и активист в детском доме. А ты чего трясешься?

— Н… не зна…аю, — поежился Трофим, догрызая горбушку. — Чего–то зябко…

Мишка снял с себя архалук, накрыл приятеля.

— Ложись ближе ко мне, теплее будет, — сказал он, дунув на лампаду.

…Ох, как холодно! Трофим плывет по Тереку между льдинами и все никак не может достичь берега. А льдины напирают со всех сторон, ломаясь одна о другую со скрежетом и треском. Вот–вот они его раздавят и похоронят под своими обломками. Нет, это не Терек, а бушующее огненное море, и он, качаясь на его волнах, задыхается от нестерпимого жара. Огромные, отвратительные твари ворочаются в пламени и стараются ухватить его паучьими лапами. Невыносимо хочется пить. «На, пей», — доносится к нему сквозь шум клокочущей воды знакомый голос. Да это же Ванька Кут, утонувший в Тереке два года назад. Он подносит к губам Трофима чапуру с водой. Трофим глотает жадной долго, но никак не может утолить проклятую жажду. «Да не обливайся, падла!» — кричит Ванька голосом оборванца Чижика. «Чудно: Ванька утонул и живой почему–то», — удивляется Трофим, а сам уже летит вместе с ним наподобие ласточек в небо. Мимо каких–то голубых и белых, похожих на людей, теней.

— Кто это? — спрашивает Трофим у Ваньки.

— Покойники, — равнодушно отвечает Ванька. — Они освободились от земного бремени и стали легкими, чисто пух. Вон видишь купца Зверилина? Дюже тяжелый человек был при жизни, скольких он задавил из–за своей жадности и злобы. А тут порхает неначе мотылек, и ничего ему не нужно: ни почета, ни денег. Он бесплотен, как сон. Он и есть, и нет его. Ты этого не можешь пока понять. Уходи из жизни и тогда станет все ясно.

— Не хочу, на земле лучше.

— А! Не хочешь? Пацаны — сюда! Держите его! — и тени бросаются со всех сторон к Трофиму, хватая его за руки, за ноги, за голову. Это уже не призраки, а живые люди. Один из них — Мишка Картюхов. Он почему–то держит его за руку. Другую руку прижимает к соломе Чижик, а на ногах сидят сразу двое мальчишек.

— Гля, очухался, кажись, — говорит один из них, с тревогой заглядывая в глаза распластанного на соломе Трофима. — Ну и здоров леший!

Трофим обвел глазами склонившиеся над ним замурзанные физиономии, припоминая, где и с кем он находится.

— Не узнаешь, что лича? — подмигнул ему Мишка, продолжая удерживать прижатую к полу руку.

И тут Трофим вспомнил: да он же в фамильном склепе князей Чхеидзе, в который привел его Мишка ночевать. В нем он бывал и раньше, когда жил в станице Луковской на квартире у своего крестного Силантия Брехова, играли здесь с ребятами в казаков–разбойников.

— Чего это вы на меня навалились? — удивился он, пытаясь освободиться из–под насевших на него могильных жильцов.

— А ты не знаешь? — перевел дух, словно после нелегкой борьбы, Мишка, отпуская его руку. — Мы тебя уже третий день так держим: орешь, зубами скрогочешь, на всех бросаешься, как бешеный. Вон Чижику фонарь подвесил.

— За то, что я его, падлу, молоком поил, — отозвался Чижик обиженным голосом.

Трофим повернул к нему гудящую колоколом голову, увидел давно не мытую узкую, как у мышонка, рожицу с синяком под глазом.

— Звиняй, брат, — попросил он прощения. — Я ить ничего не помню.

— Ты–то не помнишь, а у меня все одно болит, — притронулся к подбитому глазу Чижик.

Все вокруг засмеялись. В рассеянном свете, проникающем снаружи в склеп через открытую дверь, чумазые лица смеющихся беспризорников напоминали рожи изображенных на церковном притворе чертей, купающих грешников в кипящей смоле.

— Неужели сегодня уже пятница? — усомнился Трофим, с трудом отрывая голову от соломенной подушки.

— Да нет, суббота, — ответил Мишка, помогая больному встать на ноги. — Думали, что тебе отделка, уж так корежило, что не дай бог. Должно, лихоманка у тебя приключилась.

Трофим, еле сохраняя равновесие, вышел из склепа, вдохнул полной грудью воздух — и будто вернулся из преисподней на родную землю. В зеленоватом предвечернем небе плывут, как корабли с надутыми парусами, облака, они по краям золотистые, даже розовые — от лучей закатившегося только что за далекую горную гряду солнца. И такой же розовый стоит слева посреди городских хат Успенский собор, словно застыдившийся при виде людей, переселенных им раньше времени на кладбище. Собственно, город так густо окружен кладбищами, что приезжему человеку легко может показаться, что он попал на тот самый конечный перекресток, где сходятся дороги всех живущих на земле. С востока город ограждало кладбище Ильинское. На нем хоронили православных христиан. С севера подступало к жилым кварталам — Армянское. Через дорогу от него, с западной стороны — Католическое с отдельным сектором для лютеран. Далее — Осетинское, оно почти примыкало к кладбищу станицы Луковской, на котором спали вечным сном казаки–терцы, о воинственном духе которых красноречиво свидетельствовали надписи на крестах: «Здесь лежит тело урядника Шашлова, убиенного в 1845 году» или «Под сим камнем лежит тело господина есаула 2‑го Горско–Моздокского полка — имярек — убитого в бою с чеченцами». Определение «раб божий» попадалось редко. Казаки считали унизительным называться рабами даже по отношению к всевышнему. Был случай, когда родственники очередной жертвы соседских счетов с горцами пришли заказывать памятник к специалисту по этому грустному виду ремесла. Тот предложил им готовый памятник с художественно вырезанной надписью: «Здесь покоится прах раба божия (место для имени и звания оставлено)».