Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— С чего ты, дед, взял, что менять одежу буду я? — сделал он на лице недовольную гримасу. — У меня, слава богу, все в ажуре. Это моему корешу требуется обновка. Подай–ка нам вон тот клиф, — ткнул он пальцем в сваленную возле стены груду всевозможного тряпья.

Продавец не удивился. Старьевщик–маклак не должен ничему удивляться. Ежедневные торговые сделки не совсем обычного характера налагают соответствующий отпечаток на его собственный характер.

— Это не то чтобы роскошно, — вынул он из кучи что–то похожее на френч с оторванными пуговицами и протянул Трофиму, — но думаю, вам будет впору.

— А сколько ты нам дашь впридачу к этой роскоши в обмен на черкеску? — спросил Мишка.

Старый маклак пощупал сукно черкески, искривил тонкие бескровные губы.

— Полтора рубля можно дать. И то, видит бог, только потому, что я вас очень уважаю, молодые люди.

Мишка еле сдержал себя, чтобы не наговорить этому старому скупердяю грубостей.

— За новую черкеску полтора рубля? — сузил он свои ястребиные глаза. — Ты, дед, в своем уме? Да в ней только газырей на целый трояк, не меньше.

— А сколько, извиняюсь, хочут получить за нее ваши благородия? — свесил нос на бок старьевщик.

— Ну хотя бы червонец.

— Мой бог! — заломил над головой старик узловатые руки. — Вы, наверное, думаете, что я Неведов, которого за его богатство власти отправили на поселение в Архангельскую губернию? Меня проклянут мои внуки, если я буду платить по десять рублей за поношенные черкески, если они даже с какими–то газырями. Так и быть, накину еще один рубль, у меня в конце концов сердце не из железа.

— Ладно, дед, не жмись, давай пятерку и вон ту рубаху впридачу.

— Хе–хе–хе! — дробно рассмеялся старьевщик. — Как говорится в «Шулхан–арух»: «Кто добр к людям, не добр к себе». Держите три целковых и никому не говорите про мою щедрость, а то меня оберут вот такие проходимцы до нитки.

— Рассказать бы про твою щедрость в милиции или ГПУ, — забирая из стариковских рук трехрублевую бумажку, проворчал Мишка, — там бы тебе показали, как спекулировать народным достоянием.

— В гепеу? — собрал морщины у глаз словоохотливый старьевщик. — А может, в райкоме партии? Думаете, там уже забыли, кто при Бичерахове передавал партизанам винтовки?

— К…какие винтовки? — опешил Мишка.

— Те самые, которые я возил на своем экипаже в Бековический лес.

— Так ты, дед… то есть вы, — поправился Мишка, — тот самый золотарь Мойше?

— Был золотарь, а теперь владелец комиссионного магазина торгового синдиката «Пиоскер и внук», — самодовольно улыбнулся новоиспеченный нэпман и крутнул свою штопорообразную бороду.

— А вы меня не узнаете? — осклабился Мишка. — Мы ведь с вашим Шлемкой старые друзьяки. — Я Мишка Картюхов. Это ж мы тогда вашу бочку винтовками загрузили во дворе Амирова.

Старик пытливо всмотрелся в оборванца.

— А вы, молодой человек, — заговорил он слащавым голосом, — случайно Зимний не брали?

— Не брал, а что? — Мишка насторожился.

— Нынче каждый третий клянется, что участвовал в штурме Зимнего дворца, а каждый пятый божится, что охранял в Смольном кабинет самого Ленина.

— Да вы спросите у Шлемки, — насупился Мишка. — С нами еще тогда Казбек был, осетин…

— Мой бог! Вы такое скажете. Как я у него спрошу, если он живет во Владикавказе.

— А что он там делает?

— О! — старый Мойше ткнул суставчатым пальцем в горбылястый потолок. — Шлема будет большим человеком. Он служит, у кого бы вы думали? Ого! Он служит и учится в хедере у самого рэба Шамиса, дай мне боже знать хотя бы половину того, что знает этот ученый человек.

— И кем же он будет, когда выучится?

Старик растянул в улыбке тонкие бескровные губы:

— Он–таки будет раввином.

Из лавки старьевщика друзья вышли богачами. Три рубля — за черкеску, два рубля за папаху и пять — за серебряные ножны. Итого, десять рублей!

— И ты теперь на человека стал похож, — хлопнул Мишка по плечу переодевшегося в чужое старье приятеля. — Не стыдно показаться в порядочной компании.

Трофим прошелся взглядом по засаленным полам видавшего лучшие времена френча, невольно вздохнул.

— А кто такой раввин? — спросил он, возвращаясь к разговору в лавке старьевщика.

— Вроде нашего православного попа. Только службу он правит не в церкви, а в синагоге.

— Какой из Шлемки поп? Ему бы в оркестре играть.

— Или в орлянку, — рассмеялся Мишка и вдруг предложил: — Пошли в «Сан–Рено». Котлет поедим и оркестр послушаем. А на черкеску плюнь. Я тебе, если хочешь, десять таких черкесок добуду. Да и зачем она тебе, если разобраться по–настоящему? Сам ведь говорил давеча, что в летчики собираешься. А летчики, брат ты мой, в кожаных пальтах ходят и шлемах с очками, сам видел в Грозном одного.

— Может, лучше в духан к кривому Гургену пойдем? — смутился Трофим при виде роскошной вывески над входом в ресторан. — Тут, должно, одни богачи харчуются.

— А мы с тобой разве не богачи сегодня? — шмыгнул носом Мишка и потянул за рукав колеблющегося друга. — Да и плевать я хотел на богачей, раз у нас в России демократия. Пошли.

Трофим с опаской направился за своим предводителем. С колотящимся сердцем поднялся вслед за ним по ступеням к окованным медью дверям. Мишка с независимым видом завсегдатая потянул блестящую ручку и подтолкнул Трофима, пропуская его впереди себя. Трофим шагнул в сверкающий зеркалами вестибюль и тотчас отшатнулся в страхе: на него, встав на дыбы и ощерив желтые клыки, бросился матерый медведище.

— Не дрейфь, — рассмеялся Мишка, — это дохлый медведь. У него одна только шкура, опилками набита — чучелой называется.

В это время открылась ведущая в зал стеклянная дверь, и из нее выглянула усатая физиономия с галстуком–бабочкой под лоснящимся подбородком.

— Куда претесь, шпана? Это ж вам не обжорка и не ночлежный дом.

— Ну ты, не больно наскакивай, — окрысился Мишка, — а то наткнешься случаем на перо — целый день шипеть будешь. Я к тебе не в гости пришел, а поесть за собственные деньги, понял?

— В чем дело, Рафаил? — раздался сбоку встревоженный голос. Трофим повернул голову и увидел спускающегося по укрытой ковром лестнице со второго этажа здоровенного дядю в костюме–тройке и с массивной золотой цепью на объемистом животе. У него тоже, как и у официанта, на лоснящемся, чисто выбритом лице нафиксатуаренные усы, а под тройным подбородком — черный бант.

— Да вот пожаловали клиенты, Каспар Осипович, — презрительно шевельнул уголком рта Рафаил.

Каспар Осипович широко распахнул короткие, поросшие блестящей шерстью руки. Одновременно распахнулся в улыбке его губастый рот, набитый золотыми зубами.