Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Спустя некоторое время в кабинет вошел Мойше, держа под мышкой какой–то сверток.

— Я жестоко извиняюсь, — сказал он и конфузливо покрутил свободной рукой свою остроконечную бороду, — но у меня возникли подозрения.

— Какие подозрения? — поднялся из–за стола навстречу старику Степан и, пожав его крупную моклакастую руку, предложил сесть. Но Мойше с притворным ужасом на лице замахал руками:

— Я–таки ничего не сделал плохого Советской власти, Степан Андреевич, чтобы сесть в ОГПУ. Вот посмотрите–ка лучше на это… — сказал он, разворачивая сверток. Это была та самая черкеска, которую он только что выменял за френч.

— Ну и что в ней подозрительного? — пощупал начальник ОГПУ смятое сукно.

— А вот, — старьевщик ткнул пальцем в бурое пятно на поле черкески и рассказал все, что знал о своих юных клиентах.

— Я так думаю, что тут мокрое дело, Степан Андреич, — добавил новоиспеченный криминалист, снова крутнув свою штопорообразную бороду. — Так оказать, уголовщина.

— Ну, с уголовщиной, товарищ Пиоскер, вам следовало бы обратиться в милицию.

— Если бы только с одной уголовщиной, товарищ начальник, — притворно вздохнул старьевщик, — а то ведь — с новой черкеской. В ней одних только газырей на целый трояк.

— А при чем тут газыри?

— Как при чем? — округлил глаза старый барыга. — Да я ведь за эту черкеску дал пять рублей придачи к почти новому мундиру. В милиции ее «пришьют к делу», а мне — убыток. Да еще чего доброго, и самому пришьют статью — за спекуляцию. Вон прошлый раз Змеющенко, дай бог ему здоровья, взял ботинки…

— Ну, ладно, ладно, — рассмеялся начальник ОГПУ, — целы будут ваши газыри. Лучше скажите, почему вы считаете, что кровь на черкеске след чьего–то преступления?

— Мой бог! Почему я так считаю… Тут нужно обязательно быть Шерлоком Холмсом, да? Если к вам в комиссионный магазин приходит человек и, почти не торгуясь, меняет новую черкеску на поношенный френч, а на черкеске огромное пятно крови, которую пытались смыть и второпях не смыли, да еще предлагает при этом купить вот такую штуку… — Мойше вынул из кармана своего лапсердака завернутые в платок серебряные ножны, — что вы должны подумать?

Степан взял ножны, повертел в руках.

— Логично, — произнес он задумчиво, положа ножны на стол. Затем попросил еще раз описать внешность их владельца. Мойше охотно повторил ранее сказанное.

— Спасибо, отец, — пожал начальник ОГПУ руку своему внештатному агенту.

— Вей мир! — вскинул острые плечи старый торгаш. — Я разве забыл, кто привез меня тогда домой из этого проклятого Питера? Как говорится в «Мидраши»: «За лычко отдай веревочку, а за веревочку — ремешок». Надеюсь, эти вещи будут в сохранности? — скользнул он взглядом близкопосаженных к носу глаз по лежащим на столе черкеске и ножнам. — Вы же не захотите, чтобы наша фирма понесла убыток?

Объектом «фартового дела» оказался товарный поезд, стоящий на запасном пути у водокачки, на самой границе железнодорожной станции и охраняемый вооруженным красноармейцем. Последний сидел на порожке вагонного тамбура, положив винтовку на колени, и нанизывал кольца табачного дыма на сияющий над головой месяц. Он так увлекся этим занятием, что не сразу заметил приближающегося к вагону человека.

— Эй, стой! Куда прешься? — крикнул он, хватаясь за винтовку и приподнимаясь над порожком.

— А чего? — ответил вопросом прохожий. — Куда надо, туда и иду. Телка у меня затерялась, шалава. Не видел случаем?

— Не видел. Стой, тебе говорят! — клацнул затвором часовой. — Сказано, подходить нельзя.

Прохожий остановился.

— С золотом он у тебя, что ли? — съязвил он, ткнув пальцем в направлении висящей на вагонной двери пломбы.

— С чем надо, с тем и есть, тебе–то что. И давай шуруй отсюда без лишних разговоров, пока я добрый.

— Стрелять станешь? — усмехнулся прохожий.

— Стану, если потребуется…

Но выстрелить часовой не успел. Он взмахнул вдруг руками с зажатой в ней винтовкой и, замычав, повалился спиной внутрь тамбура.

Трофим ничего этого не видел. Он подбежал к вагону вместе с другими жильцами могильного склепа князей Чхеидзе, когда часовой уже был связан и пломба на двери вагона нарушена.

— Быстрей! Быстрей! — торопил прибежавших на условный свист помощников Ухлай, одетый почему–то в рабочую спецовку. Трофим вскочил в распахнутую дверь, ухватил какой–то длинный узкий ящик, дрожа от усилия, а еще больше от нервного возбуждения, спрыгнул вместе со своею нелегкой ношей на землю и что есть духу помчался к стоявшим неподалеку от водокачки повозкам. Сбрасывая на одну из них ящик, услышал сквозь шум прихлынувшей к голове крови, как хозяин подводы сказал вполголоса другому подводчику, поправлявшему на повозке принесенную беспризорниками кладь:

— Вот уж возрадуется господь такой прибавке.

— Не трепись дуром, — проворчал тот в ответ, укладывая на повозке очередной ящик.

— А я, кажись, ничего такого и не сказал, — обиделся первый. — Так, за ради шутки.

— Шутки бывают жутки, — не смягчился тоном второй. — Мы ведь с тобой тут не одни.

Их дальнейшую беседу Трофим не дослушал, нужно было отправляться за очередным грузом. «Червяков по пять получите, а может быть и больше», — сладко–тревожной музыкой отдавались в его мозгу ухлаевские слова. С пятьюдесятью рублями в кармане можно смело отправляться куда–нибудь поступать в летчики.

Но взять второй ящик не удалось. Вдруг ночную тишину прорезали милицейские свистки, и у подбегавшего к вагону Трофима на какое–то мгновение оцепенели ноги.

— Плинтуй, братцы! — прозвенел в трех шагах от него испуганный голос одного из беспризорников.

Грохнул выстрел. Сноп красноватого огня стегнул по глазам. Трофим метнулся под вагон рядом стоящего состава и чуть было не угодил под колеса маневрового паровоза. Его яркая, как солнце, фара–прожектор, казалось, захватила беглеца в свои объятья. «Ага, попался, ворюга!» Трофим нырнул обратно под днище вагона, не помня себя от страха, пополз по вонючим грязным шпалам, ударяясь головой об колесные оси и тормозные шланги. «Вот тебе и пять червяков!» — шептал он пересохшими губами. «Трах! Трах!» — неслись ему вслед револьверные выстрелы.

В могильное логово приплелся обессиленный, грязный от пота, пыли и мазута. Все уже были в сборе. Перебивая друг друга, рассказывали, кому как удалось удрать от чекистов.

— Он меня — за воротник, — светился счастливой улыбкой обнаженный до пояса Чижик, — а я из своего клифа — как змей из старой шкуры, и — драла. Вот только гейши жалко, новая еще была одежина, — поежился он, переставая улыбаться.

Трофим молча ткнулся в свой угол. На вопрос Мишки, как он «подорвал от легавых», смерил его презрительным взглядом и, проворчав себе под нос: «А говорил — заместо грузчиков», — отвернулся к гранитной стенке княжеской усыпальницы с намерением уснуть.