Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

А под утро их взяли. Открыли дверь, посветили электрическим фонариком и приказали:

— А ну, выходи по одному, мазурики.

Потом их повели толпой через весь город по главной улице и поместили в арестантскую, небольшую с зарешеченным окном комнату милицейского участка. Здесь они сидели кто на нарах, кто просто на полу до самого рассвета, предаваясь невеселым разговорам.

Трофим молчал. Вот же судьба–злодейка! Хотел — в летчики, а попал — в налетчики. Прощай теперь мечта о небе. Вместо самолета — камера, вместо кожаного пальто — полосатый тюремный халат.

Когда совсем рассвело, в арестантскую вошел милиционер. Пожилой, обрюзгший, с усами цвета подопревшей соломы на одутловатом лице. Трофим без труда узнал в нем бывшего квартального Змеющенко.

— Ну, давайте, охломоны, признавайтесь, кто из вас принимал участие в налете, — предложил он арестованным.

Охломоны озадаченно поглядели друг на друга, поежились: какое участие? Какой вагон? Понятия не имеем.

— Не хотите, стало быть, чистосердечно? — Змеющенко грузно прошелся по комнате, расправил в стороны желтые усы. — Зря. Все равно дознаемся — тогда хуже будет.

Оборванцы снова переглянулись, что–то забубнили в ответ невразумительно–плаксивое.

— Ну что ж, в таком случае пригласим свидетелей, — пообещал старый полицейский зубр и, подойдя к двери, позвал: — Лопатин! Зайди–ка на минутку.

В арестантскую вошел пожилой дядька в форме железнодорожника.

— Посмотри хорошенько, не признаешь ли кого? — предложил ему Змеющенко.

Железнодорожник прошелся нахмуренным взглядом по неумытым физиономиям, отрицательно покачал головой.

— Они, кубыть, все на одно лицо, — проговорил он, и его голос показался Трофиму знакомым. Где он его слышал и когда?

— Да и темновато было, Федор Игнатьич, — продолжал железнодорожник.

— Месяц ведь светил, — недовольно заметил милиционер.

— Верно, месяц светил, — согласился свидетель. — Только какой же от него свет — не прожектор, чать. Да и неожиданно как–то все получилось, где тут было хорошо запомнить. Хотя подожди… Одного, кубыть, признаю: такой же кругломордый и брови сросшиеся.

— Которого? — сотрудник милиции с надеждой проследил за взглядом свидетеля.

— Вот этот, — ткнул железнодорожник пальцем в сидящего на нарах Трофима. У того мелкой строчкой закололо между лопатками, а во рту мгновенно пересохло.

— Он напал на часового? — обрадовался Змеющенко и даже руки потер.

— Да нет, — мотнул головой железнодорожник. — Он с мешочником ехал с тем самым.

— С каким мешочником?

— Ну, которого надысь поездом зарезало. Так вот это он его под колеса, стало быть. Я следователю все подробно доложил в протоколе.

— А ты, товарищ Лопатин, не ошибаешься? — счел нужным проявить сомнение сотрудник милиции.

Лопатин еще раз оглядел Трофима с ног до головы и сказал увереннее прежнего:

— Он и есть. Хучь и одежину сменивши…

— Ну хорошо. А больше никого не узнаешь, относящихся, как говорится, к вчерашнему делу?

— Больше никого. Потому как темновато было, да и мы случайно тама оказались: на главный нас не приняли, пришлось — на запасной путь… А тут слышим — свистят…

— Ну ладно, ладно, — прервал словоохотливого свидетеля Змеющенко. — И на том, как говорится, спасибо. Мы тебя вызовем, если понадобишься, а сейчас можешь идти. Что, попался, голубь? — подмигнул он круглым, как у коршуна, глазом Трофиму, поднявшемуся с нар и в крайнем замешательстве не попадающему латунной пуговицей в прорамку на борте своего френча. — Федор Змеющенко и не таких гусей выводил на чистую воду.

…Повел на допрос Трофима все тот же Змеющенко.

— Видать, натворил ты дел, парень, — сказал он дорогой, — коль твоей личностью сама ГПУ заинтересовалась.

— Ничего я не творил, — угрюмо огрызнулся Трофим, избегая сталкиваться взглядом со встречными горожанами.

— Все вы так говорите попервоначалу. Уж я перевидал вашего брата–преступника за свою жизнь. Бывало, ведешь на допрос к господину приставу какого–нибудь подозрительного типа.

«Что, — спрашиваю, бедолага, должно, из социалистов будешь?» «Нет, — отвечает, — я сапожник». Ну, сапожник, так сапожник, мне–то что. Ан глядишь, этот сапожник самым главным революционером оказывается в городе. Знаем мы этих сапожников, — Змеющенко ухмыльнулся, покачал головой.

Здание ОГПУ находилось в самом конце Улухановской улицы недалеко от русла Малого Терека. Говорят, начальник жандармского управления, располагавшегося до революции в этом же доме, прямо из окна своего кабинета разглядывал в бинокль купающихся в реке женщин. Так ли это было или нет, но то, что по приказу жандармского ротмистра на терском берегу расстреливали в 19‑м году совдеповцев — это факт. И Трофим хорошо помнит, как с возвращением красных переносили городские жители останки казненных в братскую могилу в Алдатовском сквере под общий деревянный, выкрашенный алой краской памятник.

Следователь, к которому доставил Трофима Змеющенко, оказался совсем молодым человеком и ничуть не страшным. Более того, это был Казбеков одноклассник по церковно–приходской школе Афонька Подлегаев, ушедший в 18‑м году добровольцем в Красную Армию. Строгий, с усами на худощавом лице, весь перехлестнутый новыми скрипящими ремнями, но все такой же сутуловатый и взъерошенный, как и прежде. Вот так удача! Трофим едва удержался, чтобы не броситься к нему с объятиями. Сейчас он расскажет бывшему приятелю обо всех своих мытарствах, и сразу все станет на свое место.

— Фамилия? — спросил следователь, не замечая на лице арестованного душевного порыва.

Трофим улыбнулся: дурака валяет, однако, а может, и вправду забыл своего младшего дружка, с которым крутил «динаму» в кинобудке Кокошвили и загорал на Тереке.

— Не узнаешь, что ли? — удивился он. — А я тебя, Афонь, сразу признал. Как вошел, так и…

— Не Афонь, а гражданин следователь, — с холодным спокойствием поправил арестованного сотрудник ОГПУ и тем же ледяным голосом повторил вопрос.

Трофим назвался, почувствовал со страхом, как уходит чувство уверенности в благополучный исход дела.

— А теперь расскажите о своем преступлении, — предложил следователь, когда анкетные данные Трофима были записаны в протокол допроса.

— О каком преступлении? — у Трофима подрало точно скребницей по коже от этого вопроса, хотя он и готовился к нему.

— Как вы убили своего попутчика в тамбуре и сбросили его под колеса поезда. Учтите, чистосердечное признание засчитывается при вынесении приговора в пользу обвиняемого.

Трофим, еще несколько минут назад настроенный рассказать без утайки следователю про все свои злоключения, весь ушел в себя, подобно улитке в свою раковину: попробуй такому признаться — упечет туда, куда и Макар телят не гоняет.