Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Нет, это для казака не годится, — поморщились заказчики, — А тем более, для урядника. Что он, иногородний какой, что его рабом лаешь? — Увидев на одной из готовых плит надпись: «Здесь лежит тело купца 3‑й гильдии господина Бендюгова», — вполне резонно заметили: — Чем господин урядник хуже господина купца? Даже по уставу на действительной службе в полку говорится: «господин урядник». А наш покойник, царствие ему небесное, — старший урядник. А ты его в рабы зачисляешь. Так не будет!

Поладили на том, что слово «раб» будет заменено словом «господин». Так, к вящей славе терского казачества появился на Луковском кладбище «господин старший урядник божий». Родные и друзья отстояли честь своего покойного собрата.

Трофим подошел к заросшему бурьяном памятнику. На гранитном цоколе лежит мраморный барашек с отбитыми рожками. Под ним надпись с потускневшей позолотой: «Здесь лежит Вовк». Трофим усмехнулся: если это тот самый Афанасий Вовк, про которого ему рассказывал крестный, то вряд ли ему удастся пробраться на том свете в рай, хоть он и прикрылся овечьей шкурой: хищник был не добрее полковника Барагунова или Семена Мухина.

Со стороны ограды раздался резкий свист. Трофим оглянулся: между крестами мелькало длиннополое отрепье.

— Зекс! — прошипело оно на ходу и скрылось за дверью склепа.

— Что он сказал? — обратился Трофим к Мишке.

— Легавых заметил. Давай и мы смываться.

Трофим с неохотой последовал за своим дружком. В могильном сумраке, расположившись кругом, беспризорники азартно играли в «двадцать одно». Сдавая карты и щуря глаз от дыма зажатой в зубах папиросы, Чижик пел нарочито–гнусавым голосом воровскую песню.

— Ложись отдыхай, — предложил Мишка Трофиму, сам подлаживаясь к играющим. — Завтра с тобой к маклакам пойдем.

— К каким маклакам? — спросил Трофим. Но Мишка уже отвернулся от него. — Дай–ка очнарик, — протянул он блестящую, как у негра, руку к Чижику. Тот вынул изо рта замусоленный окурок, протянул старшему товарищу.

Воскресное утро выдалось даже для летнего дня чудесное. На освеженной росою земле так сладко пахло акацией, а в голубом небе так весело искрилось солнце, что даже могильные кресты, казалось, светились тихой радостью, раскинув в восхищении руки–перекладины при виде всей этой благоухающей прелести.

Посветлело и на душе у Трофима. Лихорадка прошла. Исчезло и чувство гнетущей обреченности. Он отдохнул да и «сбонденная» Чижиком в станционном буфете колбаса придала сил. «Подлец буду, она чесноком пахнет», — сказал чумазый лакомка, морща нос в озорной усмешке.

Нет, сегодня город не казался узником, отрезанным от мира кладбищенскими решетками. Он скорее напоминал дюжего малого, ошалевшего от полученной свободы и не знающего на первых порах, куда бы приложить свои избыточные силы. «Даешь мировую революцию!» — кричит он огненно–алым плакатом, прибитым на стене магазина рядом с вывеской «Торговля Эсенджарова. Чай, сахар и бакалейные товары».

— Долой попов — курильщиков опиума для народа! Да здравствует Пролеткульт! — надрывается он также молодыми глотками «синеблузников», едущих на обшарпанном ландо вокруг чугунной ограды Успенского собора, к которому только что подошли Мишка с Трофимом. — Позор гражданам, вдыхающим в себя фимиам религиозного дурмана!

— Бра–аво! — отзывается густым ревом на комсомольские выкрики пятисотпудовый колокол, одновременно призывая прихожан к церковной службе. А их и так уже собралось внутри ограды — пушкой не прошибешь. Старые и молодые, нэпманы и совслужащие, торгаши и ремесленники — разномастная толпа, в ожидании духовной пищи пользующаяся пищей телесной, приобретая ее с лотков предприимчивых торговок в виде баранок, кренделей и всяких там пампушек с маком. Как и до революции.

— А что если тут кто из наших стодеревцев? — шепчет Трофим, следуя за своим приятелем и опасливо косясь по сторонам.

— Чего их сюда чума принесет, — успокаивает его Мишка, дымя выпрошенным у какого–то богомольца окурком. — У вас же там своя церква имеется. Мы только лобызнем — и сразу смоемся.

В это время из стоящей рядом с собором школы вышел обряженный в золотистую ризу священник и, сопровождаемый свитой псаломщиков и дьячков, поплыл — иначе не скажешь — к соборной паперти, словно корабль к пристани.

— Подайте, милосливцы, Христа ра–ади! — заныли со всех сторон нищие.

— Бог подаст, — осеняя их на ходу крестом, ответствовал духовный пастырь и вдруг остановился возле дымящего папиросой Мишки.

— Вот ты, мазепа, — ткнул он в него сухим пальцем, — скажи, мне, как назвать того человека, который зашел, к примеру, в лавку, купил товар, а потом зажег его и выбросил на ветер?

Мишка оторопело уставился в священника. Но замешательство его длилось недолго.

— Дураком, батюшка, — ответил он, смиренно потупляя перед строгим взором священнослужителя серые, шельмоватые глаза. — По–моему, умный человек так не сделает.

— Истина глаголет твоими неумытыми устами, сын мой, — удовлетворенно покивал бархатной камилавкой отец Феофил. — А кто так делает? — скосил он шильца–глаза на зажатую в Мишкином кулаке папиросу.

— А вот все они, — обвел Мишка обтрепанным рукавом своего архалука толпу верующих.

— Что ж они такое делают? — нахмурился святой отец, почувствовав неладное.

— Да это… — пустил дым из ноздрей Мишка. — Покупают свечки и жгут их за здорово живешь.

У отца Феофила подпрыгнули к камилавке брови и задергалось веко.

— Тьфу на тебя, бесовское отродье! — сплюнул он на чью–то обнаженную в поклоне лысину. — Не свечки, а табак, мазепа.

Священник, расстроенный состоявшимся разговором, поспешно скрылся в храме, за ним повалила в распахнутые настежь двери паства.

— А ты куда наладился? — ухватил Мишку за рукав церковный сторож хромоногий Осип.

— На молебен, куда ж еще, — ответил Мишка, пытаясь вывернуться из цепкой пятерни сторожа.

— Знаем мы вас, таких молебщиков. У вдовы Хорохондиной на прошлой неделе не ты часом ридикюль умолил?

— Да что ты, дед? Разве можно в божьем храме… грех ить. Нам бы только к Пречистой приложиться.

— Иди, иди отседа, мазурик. Приложись в «Эрзеруме» к бабке Макарихе.

— Приложись сам, дьявол косондылый… — Мишка, нагнувшись, хлопнул ладонью себя пониже спины и скатился по ступенькам паперти.

Некоторое время он бесцельно бродил вокруг собора, словно прислушиваясь к доносящемуся из него пению церковного хора, потом остановился, посмотрел в небо, по которому вереницей летели куда–то пухлые облака, и вдруг, вскинув над головой руку, заорал так, что у Трофима зашевелились под шапкой волосы:

— Колокольня падает!!!