Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Отчепись, гада! — зарычал старик, хватая отчаянную девку за косу и стараясь оттащить ее в сторону.

— Душегубы! Бандиты! — продолжала кричать Дорька и вдруг замолчала, прижав окровавленные ладони к губам в крайнем изумлении. — Зять Петро? — произнесла она упавшим голосом. — И ты, сват? Ой, что же это такое? Как же вам не стыдно?

Зять Петро на мгновение опустил глаза перед некстати подвернувшейся родственницей, но тут же возникшая было неловкость сменилась у него под отцовским выразительным взглядом совсем иным чувством. Теперь уж все равно погибать, подумал он обреченно и ухватил свояченницу за горло твердыми, как железо, пальцами. Оранжевые круги поплыли в Дорькиных глазах.

В этот момент коршуном упал Казбек сверху на Петра и покатился с ним по лесной траве. А выскользнувшая из бандитских рук Дорька помчалась по просеке к байдачной мельнице, крича во все свое молодое, хотя и помятое, горло:

— На помощь! На помощь! Дедушка Хархаль… то есть дедушка Прохор! Скорее…

Старый Ежов было метнулся за нею следом, но тотчас поубавил прыти, вспомнив, что ему уже за семьдесят и что пора в самом деле убираться отсюда подобру–поздорову.

— Айда, Петро, — схватил он за плечо сына, подмявшего под себя своего щуплого противника. — Да брось ты его к черту, прости царица небесная, а то убьешь чего доброго.

— Мне теперь все едино, — прохрипел Петро, продолжая наносить удары по извивающемуся телу.

— Брось тебе говорят! — рявкнул Евлампий и, ухватив сына за шиворот, оттащил от избитого в кровь парня. — Ходим скореича, покель народ не собрался.

В конце просеки бабахнул выстрел. Отец с сыном бросились сквозь кусты к своей телеге. Спустя минуту, она уже тараторила колесами, стремясь как можно быстрее выбраться из зажатой берегами терской низины на степной простор.

— Рептух нам теперь, папаша, — вздохнул Петр, закуривая и по выработанной с детства привычке пряча цигарку в ладони от отцовского взгляда. — И на кой тебе понадобились эти проклятые столбы?

— Не скули, — оборвал сына родитель. — Сам виноват: не надо было упускать девку.

— Девка, кубыть, Устина сестра родная.

— Сестра–то родная, да и тюрьма тоже не двоюродная тетка.

— Да ить энтот, который со столба, — сверху мне на голову. И чего вы не дали мне его прикончить?

— Ты совсем дурак или только прикидываешься дураком? — вопросом на вопрос ответил Евлампий. — Девка–то убегла. Думаешь, она молчать будет?

— Мне все едино теперь, — повторил Петр уже однажды сказанное и безнадежно махнул рукой.

— Дурак и есть, — сделал окончательный вывод Евлампий. — Тебе все равно, а мне — не равно. Ты–то в буруны к нашим подашься, а я — куда?

— Не надо было трогать эти столбы, — вновь вздохнул Петр.

— Гм… не надо. Кто ж его знал, что так получится. Тогда, выходит, не надо и восстанию затевать, пущай большевики по–прежнему пьют нашу казацкую кровушку. Котов где сейчас? — круто повернул разговор Евлампий.

— В Петякиной кошаре.

— Ну, стало быть, и нам туда путь держать. Как говорится, с богом, сынок, — Евлампий широко перекрестился и так же круто повернул лошадей с большака к железнодорожному переезду, за которым в сиреневом мареве далеко–далеко бугрились песчаные холмы, словно волны застывшего вдруг во время шторма моря.

Семена Мухина одолевала тоска. По утраченной свободе. По друзьям–бандитам. По самогону. В камере не было ни того, ни другого, ни третьего. Сидели в ней в основном мелкие жулики да чем–то провинившиеся перед Советской властью жлобы вперемешку с нэпманами и прочим нечестным людом. Тоска обострялась так же предчувствием меры наказания за совершенные кровавые дела, которая даже при самом мягком приговоре вряд ли окажется ниже «вышки». Надо бежать при первой возможности. Несмотря на боль в боку от незажившей еще раны. Проклятый казачонок! Попадешься когда–нибудь на узенькой тропке…

В дверном замке скроготнул ключ. Мухин приподнялся на нарах, вместе с остальными обитателями камеры уставился на железную дверь: зачем пожаловал надзиратель в такой неурочный час? Ах, вон оно что! Выводной привел новичка.

— Прошу любить и жаловать, — сказал с усмешкой служащий внутренней охраны. А надзиратель вновь скроготнул ключом.

Ну, любить тут, положим, нечего. У новичка босяцкая лукавая рожа, не слишком чистая. На голове и плечах какая–то рвань.

— Привет честной компании! — улыбнулся новенький, проходя к нарам и снимая с себя видавший виды архалук.

— Двигай дальше, — на плоском лице Мухина, шевельнулась брезгливая ухмылка. — Напустишь мне тут вошей.

— А ты не больно отсвечивай, — перестал улыбаться новичок. — У меня вошей нет — одни хрусты, рубли, понимаешь? Может, метнем в штос?

В студенистых глазах Мухина отразилось одновременно два чувства — любопытство и невольное уважение: смелый кореш и, по всему видать, бывалый.

— За что схлопотал срок? — спросил он подобревшим голосом.

— А считай ни за что, — цвыкнул под нары слюной новенький. — К одному фрею в ширму завалился, а он хай поднял.

— Нэпман?

— Ага.

— И правда, ни за что, — согласился Мухин и незаметно подмигнул косящему на один глаз арестанту.

— Надо это дело пересмотреть.

— Чего пересмотреть? — не понял новичок.

— Решение суда. Пиши кассацию на имя Председателя Верховного суда. Мол, так и так, посадили за здорово живешь и так далее.

— На чем же я писать буду?

Мухин наморщил лоб, напрягая мозг в поисках выхода из создавшегося юридического осложнения. Тоска его испарилась без остатка. Плоское лицо порозовело, круглые ноздри чувственно задвигались, словно приняли в себя добрую дозу кокаина.

— Изложишь устно, — сказал он решительно. — Та–к… Председателем суда буду я, главным обвинителем — Гриша Барсук, — ткнул пальцем в здоровенного, как он сам, дядю, глупо ухмыляющегося в предвкушении очередного розыгрыша. Да и все остальные узники с неподдельным интересом следили за ходом подготовки к «пересмотру судебного дела».

— Ты, дед, — обратился Мухин к пожилому косоглазому арестанту, — за что сидишь?

— За взятку, — не стал скрывать сути своего преступления косоглазый.

— Хорошо, будешь адвокатом. А ты, лысый, что натворил? — повернулся Мухин к соседу по нарам.

Лысый махнул обезьяньей рукой, сморщил в гримасе отчаяние такое же обезьянье лицо.

— Обвинили в ложном доносе на ответственного партийного работника. А я как перед богом…

— Подробностей не требуется, — перебил его Мухин. — Будешь свидетелем.

Не прошло и десяти минут, как все роли были распределены, и спектакль–импровизация начался под одобрительный смешок остальной лишенной артистического дарования арестантской братии.