Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Ой, тату, що ж вы робыте?

— Витчипись, стерво! — отпихивая прикладом дочь, брызгал из–под усов хлопьями пены взбесившийся родитель. Но на него с другого боку насела своим восьмипудовым весом баба Холодиха.

— Зовсим в глузду зъйхав старый дурень, — пробасила она, сграбастав мужа мощными руками. — Эй, Никифор! Допомогы отнять у него эту проклятую рушницу!

— Убью! — хрипел Холод, стараясь высвободиться из женских объятий. Но воинственный дух его уже был сломлен. И когда на помощь женщинам прибежал зять и вслед за ним водокат со свинопасом, он, еще побушевав «для порядку», позволил увести себя в опочивальню, где, разморенный сливовой наливкой, вскоре заснул.

И снова степь — с серебряными волнами ковыля, убегающими в тревожную даль, и с белым, как оловянная тарелка, солнцем в выцветшем от зноя небе. И снова — перестук колес на потрескавшемся суглинке и неутомимая жажда.

Степан облизал сухие губы, скосил глаза на лежащего рядом вниз животом соседа, мысленно посочувствовал бедняге: ни за что досталось от озверевшего куркуля.

— Ой, лыщечко! — стонет получивший заряд дроби в ягодицу столяр. А идущий сбоку гарбы между чабаном и Христиной Сухин выражает ему свое сочувствие:

— Терпи, Захар Никитич. Бог терпел и нам велел. Вот же человек молчит, а он ведь ранен в голову.

— Крашче було, каб и мэни в голову, а то ни сесты, ни лягты на бик, — отвечает Клева.

— Видишь ли, Никитич, по голове бьют только умных, да и то не всегда. У нас в станице кузнец был, Филиппом звали, — не давая приятелю опомниться от проглоченной пилюли, продолжает Сухин. — Уж какой был умник, а однако, в девятьсот пятом годе каратели его не по голове шомполами били, а по заднему месту. Такое уж оно разнесчастное на человечьем теле. Эх, мне бы умение, я б ему памятник сработал. За муки. За долготерпение.

— В бронзе или в мраморе? — усмехнулся Степан.

— А хоть бы и в золоте, — не моргнув глазом, ответил Сухин. — Вон в горнице у Холода стоит на комоде каменная голова. Спрашивается, чем она лучше заднего места? Почему одной почет, а другому — сплошное унижение? Ну, скажи на милость, какому еще месту на теле так достается от самого рождения? Ты еще толком на свет не появился, а тебя уже хватают за ноги и ладонью по заднице, чтоб громче орал. Попался в чужом саду — голову между колен, а крапивой все опять же по ней, страдалице. Придумали уколы от болезней — так и тут иголку норовят все больше туда же. А когда человека выгоняют со службы, куда ему коленкой поддают? Все туда же. Вот и Никитич вместо благодарности получил за свои труды из ружья горячего до слез.

— Не кажы, Серега... — поддакнул приятелю Клева, и голос у него дрогнул. — Я ж ему, кату тавричанскому, потолок в хате сшил — комару нос подточиты некуда, а вин мэни отплатыв, трясця его матер. Печет, як игном...

— Не горюй, Никитич. Вот освободят, даст бог, Егорлыцкую от Деникина, приедешь к своей Насте.

— Дай–то бог, — вздохнул Клева.

— И будешь ты в станице первый герой как пострадавший за революцию.

Клева даже на локтях приподнялся, вслушиваясь в торжественно звучащий голос своего земляка.

— Вот только не знаю, в каком месте памятник поставить: на площади перед церквой или перед твоими окнами, — продолжал развивать свою мысль Сухин.

— Якый памятник? — насторожился тугодум Клева.

— Да этот... из золота. А надпись на нем — из серебра: «Герою-земляку Клеве Захару Никитичу от благодарных жителей».

Клева наконец понял, куда клонил коварный приятель.

— Себе поставь, — прохрипел, он обиженно и ткнулся лицом в солому.

А все остальные рассмеялись, несмотря на мучительную жажду. Не удержался от смеха и Степан. Ну и язва этот чернобородый столяр! Начинает свою трепатню исподволь, не спеша, а заканчивает таким неожиданным выпадом.

Смех смехом, а на душе у каждого не очень–то весело: третий день бредут по раскаленной солнцем степи, а Георгиевска все нет и нет. И вода в бочонке еще с утра кончилась. И каждое мгновение может показаться на горизонте казачий разъезд. Ну так и есть! Впереди наперерез гарбе катится, грузно переваливаясь с боку на бок, какое–то странное сооружение в виде цыганского фургона с той лишь разницей, что обшит этот фургон не брезентом, а котельным железом, между рядами заклепок которого торчат тупые рыла пулеметов «максимов» — по две штуки с каждого борта. «Броневик, — догадался Степан. — Чей только?»

Не докатываясь до гарбы саженей десять, броневик развернулся боком, и Степан с облегчением прочитал начертанные белой краской на борту слова «Смерть белой сволочи»! Из броневика вылез вооруженный маузером и шашкой казак. У него под черной папахой довольно крупная голова с лицом цвета отожженной меди, на котором в первую очередь бросается в глаза толстый, оттянутый книзу нос.

— Кто такие? — шагнул он к гарбе. Следом за ним подошли и остальные члены экипажа.

— Свои, — ответил Степан, откидываясь на смятую солому. — А вы кто?

— Я командир конного отряда Красной Армии Кучура. Прошу предъявить документы.

Степан вынул из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение члена Совдепа.

— Ого! Заведующий военным отделом! — воскликнул отрекомендовавшийся Кучурой и насмешливо прищурился. — Что ж, вы, товарищи совдеповцы, так жидко... — он искоса взглянул на стоящую рядом женщину, — заварили кашу. А расхлебывать ее, стал быть, дяде? Почему допустили мятеж в Моздоке?

— На этот вопрос мы будем отвечать кому следует, — помрачнел Степан. — А сейчас нам бы перевязку...

— Ответишь, ответишь, — покивал головой Кучура, возвращая раненому документ. — Еще как ответишь. Он как раз сейчас в штабе находится.

— Кто?

— Комиссар Георгиевска Мамсуров. Представитель Совнаркома.

— Мамсуров? — обрадовался Степан. — Так вези меня скорей в ваш штаб.

— Ты его знаешь? — удивился Кучура.

— Да, немножко, — улыбнулся Степан, вспоминая горячую речь Мамсурова на моздокском съезде, и повторил просьбу: — Вези в штаб, товарищ, командир.

— Успеешь, — проворчал Кучура и обратился к хозяину гарбы: — Ты тоже совдеповец?

— Ни, — потряс головой Митро, — я чабан.

— А где твоя отара?

— В бурунах осталась. Вот раненых везу в Георгиевск.

— Раненых у нас и своих хоть отбавляй. Лучше бы ты пушку привез. .

Митро осклабился:

— А где б я взял тую пушку? У меня, акромя герлыги, нету другой оружии.

— Оно и видно, — притворно вздохнул командир. — А вот одна твоя землячка нашла где взять пушку. Прицепила к телеге и приволокла в мою часть вместе с расчетом. И до чего ж красива, шельма...

— Кто, пушка? — встрял в разговор Сухин.

— Да нет, казачка, — усмехнулся Кучура и повернулся к своим подчиненным: — Федюкин, проводишь товарищей к городу. Раненых определи в лазарет, чабана с женщиной в хозяйственную часть. А мы тут еще посмотрим, нет ли беляков поблизости.