Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Хозяин дома? — спросил Митро, соскакивая с гарбы.

— Немае. Як ще третьева дня уихав в Курскую с Никифором да внукамы, так и доси не вернулся. А вы, мабудь, за провиантом, Митрий Остапович?

— Ни, — потряс чабан войлочной шляпой. — Раненого привез.

Христина округлила черные глаза:

— Якого раненого?

— Ногаец в отару привиз. Дюже хворы. Весь полымем горыть и якусь гадюку вид сэбэ гонит.

Христина бросила палку, подошла к гарбе, заглянула под камышовый навес: увидела окровавленную повязку и под нею провалившиеся, как у мертвеца, глаза.

— Пить... — попросил раненый, облизав губы.

— Зараз, миленький... — Христина метнулась к белой кухне, схватила там кружку.

— Что случилось? — спросил у нее старик-водокат, наклоняя над корытом только что вытащенную из колодца бадью. Ходящая по кругу слепая кляча тотчас остановилась, решив, что напарник занялся разговором и теперь можно отдохнуть.

— Митро раненого привиз, диду, — сообщила Христина и, зачерпнув из бадьи воду, понеслась обратно к гарбе, к которой уже сбегалось со всех сторон все немногочисленное хуторское население. До чего же быстро разносятся в народе вести!

— Треба ему передохнуть трошки, — сказал Митро, поддерживая затылок своему беспомощному пассажиру, пока Христина поила его бурунской, слегка солоноватой водой. — Постели ему в катухе або на черной кухне.

— А як же хозяева? — испугалась Христина. — Треба спросыть стару Холодыху.

Но хозяйка, сопровождаемая дочерью, уже сама направлялась к гарбе, в один миг собравшей вокруг себя любопытных хуторян, как собирает мух уроненный на землю кусок пирога.

— А ну расступись, черна немочь! — пророкотала она мужским басом, и любопытная челядь шарахнулась в стороны, словно стая воробьев при виде коршуна. — Шось тут за диковина така?

— Хворого привезлы, — ответил Митро, уступая хозяйке дорогу.

— Лекарня у мэнэ на хутори, чи шо? — удивилась Холодиха и заглянула в гарбу: из глубины коща лихорадочно блестели большие серые глаза.

— Здравствуй, баба Холодиха, — донесся оттуда же слабый, но тем не менее веселый голос. — Принимай гостя...

Холодиха изумленно дернула бровями, приставила ко лбу ладонь козырьком, чтоб получше разглядеть в арбе непрошеного гостя:

— Шось я тэбэ не признаю, хлопче...

— Вот и приезжай к вам после этого, — усмехнулся больной, с трудом приподнимаясь над соломой и делая попытку сойти с арбы на землю. — А еще обещала при встрече сливовой наливкой угостить. Забыла, однако, кто таскал тебе ящики из магазина купца Неведова.

— Хай тоби грец! — Холодиха хлопнула себя ладонями по необъятным бедрам и подхватила пошатнувшегося от слабости нечаянного гостя, — Гляди, Наталка, да ить это тый самый парубок, що допомог нам в Моздоку, — обернулась она к дочери, такой же упитанной, как сама, но еще не утратившей женской свежести.

— Вин самый, мамо, — зарумянилась дочь, подхватывая Степана под руку с другой стороны.

— Що ж ты хлопче, так довго ихав до нас, шо за цие время у мэни уже и внукы повырасталы? — упрекнула старая знакомая приглашенного десять лет назад в гости парубка, — Таку дивчину проморгал.

— Ой, мамо, та що вы кажите? — вспыхнула ярче прежнего Наталья.

— Витчипысь, кажу шо хочу казаты, — оборвала ее мать и, отыскав глазами в толпе любопытствующих Христину, сказала ей тем же невозмутимым, бесстрастным тоном: — Ну чего мух ловишь? Сказав же тэбэ Митро постелю стелить.

— В катухе? — обрадовалась Христина.

— Ни. Стели в хате, — прогудела Холодиха. — В старой, — добавила служанке вслед.

Тем временем хозяин хутора Вукол Емельянович возвращался из Гашуна к себе домой. Он был доволен происходящим: постылая Советская власть летит кувырком из станиц и сел ставропольщины, словно кусты перекати-поле, подхваченные вон тем несущимся по степи вихрем. Он проводил глазами извивающийся в воздухе, словно змея на хвосте, изжелта-серый столб пыли и удовлетворенно рассмеялся. Уравнять хотели! С чабанами и свинопасами! Его — степного короля Вукола Холода!

— Ось вам, проклятые комитетчики! — вывернул он фигу конскому хвосту, а сидящие впереди внуки удивленно взглянули на разговаривающего с самим собой деда.

— Слышишь, Никифор? — продолжал высказываться дед. — Ты бы поглядел, як я их, поганцив, лошадьми давыв, все одно як жаб або сарану [66] саранча (каз.) . Их казаки гонят безоружных из–за Невольки, а я во весь мах — в толпу...

— Пленных, тату, убивать не можно — грех, — заметил Никифор, хмуря брови. Он тощ и болезненно вял. Рядом с коренастым тестем выглядит стручком фасоли, выросшим по соседству с тыквой.

— Оцэ и ты такый же слюнтяй, як твоя жинка. «Ну що вы, тату, хиба ж так можно?» — пропищал дочерниным голосом Вукол Емельянович и, наливаясь злобой, закричал вдруг так свирепо, что лошади прибавили рыси: — А грабить порядочных людей — это можно? Да я б этих большевикив собственными рукамы брав за гирло и давыв, давыв! — тавричанин, скрючив короткие пальцы, показал, как бы он умерщвлял ненавистных ему людей.

Никифор не ответил: плетью обуха не перешибешь, зачем лишние оскорбления? И без того натерпелся от лихого тестя — не захочешь и его богатства, пропади оно пропадом. Скорей бы домой добраться да завалиться спать с устатку.

Холод тоже замолчал. Не такого б ему хотелось зятя, да ведь недаром сказано: «Сужоного да рожоного на коне не объедешь». Правда, объехать бы можно, а вот обвести старого приятеля Шкудеряку, Никифорова отца, невозможно — сам на ходу у православных подметки рвет. Хотелось бы, конечно, породниться с Бабаниным, да тот сам плевал с высокой колокольни на холодовские отары, в которых не наберется и ста тысяч голов, да и Наталья, прямо надо сказать, не клад для богатого жениха.

Ну, шут с ним, с зятем. Был бы сам здоров да крепок, а зять у него — вот где: Вукол Емельянович сжал кулачище. Главное — освободились от проклятой власти. Теперь бы хорошенько ударили до Москве Колчак с Деникиным — и глядишь, к зиме снова на троне царь-государь.

В таких радужных мечтах Вукол Емельянович подкатил к родному хутору...

— Эй, стара! — крикнул он выплывшей ему навстречу супруге, — готовь на стол свою слывовую налывку — гулять будемо! В Курской знов вместо собачьих советов атамана поставили и в правлении царя повесили.

Он был очень весел в этот день, тавричанин-овцевод Вукол Холод, владелец нескольких хуторов и многих тысяч тонкорунных овец. Сидя за столом в окружении домочадцев, он то и дело подливал себе в стакан домашней наливки и был на редкость словоохотлив и даже ласков.

— Выпей, стара, греха в цьом нема, — говорил он своей супруге и в третий раз принимался рассказывать, как казаки Бичерахова в одночасье разгромили совдеповских красногвардейцев в Моздоке и гнали их без передышки до самого Графского: — Они идут по степу толпою, а я лошадьми — в самую середку и давай топтать! — грохнул он кулаком по столу.