Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Пусть я не буду сыном своего отца, если откажу в твоей просьбе, дочка. Где он, твой раненый?

— На телеге лежит.

— Воллаги! — воскликнул Данел. — Человек на улице истекает кровью, а мы тут носим решетом воду.

— Я его перевязала дорогой.

— Все равно. Скорей несите его в уазагдон, да постелите ему постель помягче.

С этими, словами Данел первым вышел из помещения, за ним — все остальные, кроме хозяйки. На дворе — тусклый свет луны. Она висит над крышей Бимбола Бицаева, похожая на давно не чищеный медный таз, в котором Даки варит варенье. У ворот стоит подвода, к ней действительно прицеплена пушка. И как только эта бесстрашная казачка нашла дорогу к их хутору?

— Ведите его в хату, — прошептала она, подойдя вместе с Данелом к телеге.

Ей тоже ответили шепотом. Затем двое мужчин приподняли над телегой раненого и, осторожно опустив на землю, повели его через двор к кунацкой комнате. Он как подбитый журавль запрыгал на одной ноге. Другая нога белела в ночной темноте березовым чурбаком.

— Уа! — встретила его на пороге Даки, перешедшая в кунацкую из хадзара со светильником в руках. — Да он же еще совсем мальчишка!

Степан очнулся: голова разламывается от боли, а тело — словно побито палками. Открыл глаза: в безоблачном небе кружит орел. Вид этой хищной птицы невольно вызвал в памяти слова популярной фронтовой песни: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной? Иль добычу свою чуешь? Черный ворон, я не твой».

— Не твой, — произнес вслух Степан, с трудом приподнимаясь над кустиками чахлой полыни, и... отшатнулся в ужасе: в шаге от него торчала из полыни змеиная голова. Она смотрела на человека блестящими бусинками немигающих бесстрастных глаз, словно раздумывая: укусить или воздержаться? У Степана омертвело все внутри. Невольная дрожь омерзения и животного страха прошлась у него по спине.

— Не надо.. — прошептал он, не в силах двинуться с места, — Уходи, милая.

Змея еще круче изогнула упругое тело, приготовившись к отражению возможной атаки, но, убедившись, что противник не стремится нападать, презрительно прошипела, словно прошептала, какое–то ругательство, и бесшумно скрылась в иссушенной солнцем траве.

— Ффу... какая мерзость! — облегченно вздохнул человек и взялся руками за голову, она была покрыта коркой засохшей крови. Интересно, чем его так ударило, пулей или осколком? Он стал припоминать события дня. Бой с мятежниками возле казармы, потом отступление по Садовой улице к болоту и затем по нему — мимо Ильинского кладбища к Дурному переезду. Ага, возле кладбищенского дуба их накрыло вражеским снарядом. А как же он попал сюда, в эту степную балку, поросшую верблюжьей колючкой и полынью? Постой, постой! Кажется, начинает проясняться в сознании. Его положили в телегу и долго везли по ухабистой дороге. Рядом шлепали по грязи отступающие красногвардейцы, а вслед им неслась безумолчная ружейная стрельба. А что же было потом? Степан огляделся. Вокруг насколько хватало глаз расстилалась во все стороны покрытая кустистыми бурунами-барханами серовато-желтая степь и над нею висело готовое скатиться за горизонт огромное солнце. Как он здесь очутился? И где его товарищи-красногвардейцы? Неужели они его бросили? Степан внимательно осмотрел землю, на ней не видно ничьих следов, кроме его собственных — вон отпечатались на беловатом от высохшей соли суглинке. Они спускаются в балку зигзагом, словно человек, их оставивший, был вдребезги пьян. Так, значит, он сам сюда забрался? Но почему он этого не помнит? Воды бы выпить. Степан облизал пересохшие губы и снова ткнулся лбом в горьковатую полынную поросль. Что же делать? Вокруг ни души. Только орлы в небе да суслики на барханах. Вытягивают кверху любопытные мордочки и изумленно посвистывают: мол, такого большого и беспомощного суслика отродясь видеть не приходилось. Надо вставать и идти. Идти во что бы то ни стало, пока не наступила ночь. Может быть, удастся набрести на своих или хотя бы на овечью кошару. Степан с трудом поднялся на дрожащие ноги, шатаясь из стороны в сторону, побрел по слежавшейся годами супеси вслед за прыгающим по барханам солнцем. «Черный ворон, я не твой», — время от времени подбадривал он себя словами песни.

Небо быстро наливалось вечерней синевой. Перед глазами замерцали первые звезды. «Однако придется ночевать под открытым небом, — подумал Степан, содрогаясь при мысли о змеях и фалангах, которыми, со слов местных жителей, кишит бурунская земля. — Ну что ж, буду идти до тех пор, пока не подломятся ноги». Впереди засветилась еще одна звездочка, она крупнее других и ярче. Да это же не звезда, а светящееся окно. У Степана от радости сильнее забилось сердце. Неужели чабанское жилье или хутор? Собрав последние силы, он заспешил к спасительному огоньку. Ну конечно же, это светится окошко. И собаки лают. Они уже бегут ему навстречу, свирепые кавказские овчарки, с которыми побаиваются иметь дело даже матерые волки. Нужно остановиться и подождать, пока они удовлетворят лаем свою первобытную злость.

— Своих, что ль, не узнаешь? — упрекнул Степан подскочившего к нему особенно близко рослого и лохматого кобеля, — Не стыдно?

Кобель не смутился. Усевшись на задние лапы, он продолжал облаивать ночного бродягу. «Черт! И палки нет, — пожалел Степан, беспомощно оглядываясь по сторонам. — Хоть бы кто вышел из хаты».

— Эй, кто там! — донеслось вдруг из темноты на осетинском языке.

У Степана сразу отлегло от сердца. — Я путник, заблудившийся в степи. Отзови, пожалуйста, собак! — крикнул он в ответ.

Тотчас к нему приблизился человек в широкой, как котел, шапке и с ярлыгой в руках. Он отогнал собак и повел незваного гостя к мазанке, у порога которой стояла тачанка с привязанной к ней уздечками парой лошадей.

— Заходи, хозяин там сидит, — ткнул ярлыгой в дверь работник, сам оставаясь за спиной гостя.

Степан вошел в помещение.

— Добрый вечер, — сказал он, обращаясь к сидящему на нарах за фынгом полнотелому мужчине с оттопыренными ушами и редкой бородой на одутловатом лице, и глаза его полезли на лоб от крайнего удивления: хозяин мазанки оказался не кто иной, как сам джикаевский богач Тимош Чайгозты!

— Уа! — удивился Тимош в свою очередь, переставая жевать баранину, которую доставал рукой из дымящегося чугунка. — Клянусь прахом отца моего, я не молил святого Уастырджи о такой встрече...

— Аз да уазаг [63] я твой гость (осет.). , — поспешил выговорить Степан традиционную осетинскую фразу и в изнеможении опустился на порог.

— Конечно, конечно, гость — это от бога, — пробормотал Тимош, вставая с нар. — Но ведь твои родственники во вражде со мной и моими родственниками. Они мои кровники и ты мой кровник.