Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Аз да уазаг, — упрямо повторил Степан. — Или ты забыл священные адаты?

— Клянусь небом, ты хорошо знаешь осетинские обычаи, — рассмеялся Тимош и хлопнул в ладоши: — Эй, Гозым!

Тотчас в домик вошел батрак Тимоша.

— Помоги нашему гостю сесть за стол и принеси ему умыться с дороги.

— Слушаюсь, хозяин, — склонил котлообразную шапку Гозым.

Спустя некоторое время умытый и перевязанный Гозымом гость чинно сидел на нарах напротив хозяина и ел горячую баранину, запивая ее душистым осетинским пивом и удовлетворяя между глотками хозяйскую любознательность в отношении моздокских событий, а еще через полчаса он уже спал глубоким сном, уверенный в магической силе горского закона, обязывающего хозяина дома заботиться о своем госте и защищать его от кого бы то ни было, пока он находится в этом доме. Во сне он видел, себя десятилетним мальчишкой с удочкой в руках на берегу Кочанского озера. Клевал, по всей видимости, лещ, ибо поплавок, слегка нырнув, медленно, но уверенно лег на воду. Пора подсекать! Степан дернул кверху ореховое удилище, и в это время его самого дернул за рукав стоящий рядом отец: «Вставай, бачка!» Он почему–то не в зипуне, как обычно, а в черкеске с кинжалом на поясе, и голос у него похож на голос ногайца Гозыма.

— Эй, проснись, бачка!

Это уже не сон. Степан открыл глаза: над ним стоял работник Тимоша и тряс его за плечо. — Ты что? — приподнялся Степан.

— Уходить надо. Скорей надо, — ответил Гозым.

— Зачем? — удивился Степан, садясь на нарах и осматриваясь, насколько это позволял делать пробивающийся в окошко тусклый свет луны. — И где Тимош?

— Хозяин уехал.

— Куда?

— В Курскую к казакам.

Остатки сна испарились в Степановой голове при этом сообщении. «Вот тебе и «аз да уазаг», — усмехнулся он презрительно. — Уложил гостя спать, а сам отправился донести на него бичераховским мятежникам. Ну и змея! Хотя нет, змея оказалась благороднее человека».

Степан поднялся с нар, с помощью Гозыма направился к двери.

— А как же я пойду... ночью? — спросил он тревожно.

— Не бойся, пожалуйста, — успокоил его Гозым, выводя раненого за порог мазанки, возле которой стояла арба. — Пока хозяин ездил к казакам, я съездил к своим. Эй, Абдулла! — позвал он владельца арбы. Но тот и сам уже шел навстречу.

— Зыдырастуй, — протянул он Степану худую жилистую руку. — Садись в арба и айда отсюда шибко-шибко.

Степан вгляделся в лицо ногайца: это был тот самый Абдулла, которому купец Неведов в паре с Тимошем Чайгозты подсунул ярлыки вместо денег.

— Колесо купил новое, кунак? — спросил он, залезая в арбу.

— Мал-мала купил, — кивнул головой ногаец, не узнав старого знакомого, починившего ему сломанное в дороге колесо.

Устя собирала огурцы на грядке, когда ее кто–то окликнул из–за калашниковского плетня.

— Чего тебе? — разогнула она занемевшую спину, увидев между плетневыми кольями лохматую голову своего юного соседа.

— Подь сюда, что я тебе скажу, — поманил ее Трофим пальцем.

Устя подошла.

— Ну что скажешь нового? — спросила нетерпеливо, надеясь услышать что–нибудь о вчерашнем осетине, передавшем ей записку через Трофима во время казачьего схода и так ловко плясавшем с ней «Наурскую» потом возле хаты бабки Горбачихи.

— Казаки заарестовали твоего осетина вместе с богомазом и автомобилем. В тюгулевке сидят, сам видел.

Хорошо, что у казачки лицо закутано до самых глаз платком, а то было бы заметно, как оно у нее побледнело.

— За что ж... их... посадили? — спросила она, запинаясь на каждом слове.

— Кто-зна... — покривился Трофим. — Петька Ежов говорит, что из Моздоку нарочный прибег с приказом насчет большевиков, чтоб кончать их, стал быть... Ну, я побег... махры им отнесу, а то дядька Тихон говорит, у него уши без курева пухнут.

Трофим скрылся в бурьяне, а ошеломленная страшной новостью Устя поспешила к своей хате. «К Сюрке надо быстрей, — думала она на бегу, путаясь и спотыкаясь в картофельной ботве. — Осипа арестовали! Того самого улыбчивого осетина, которого они с отцом везли в госпиталь с вокзала и который обещался приехать свататься к ней в Стодеревскую. А что если его и в самом деле хотят убить!»

— Хока [64] нечистая сила (каз.). за тобой гналась, не наче? — повернулась от печи удивленная мать.

Устя не ответила. Подбежав к печи, схватила свисавший с дежи полушалок, кое–как повязала его на своей голове и бросилась к выходу.

— Тю на нее! — выпучила глаза мать. — Куды это тебя лихоман понес?

— Я... к Мотьке Ивановой... за вязальным крючком, — пробормотала Устя и выпорхнула за порог.

Если бы она обладала способностью читать чужие мысли на расстоянии, она бы услышала недовольный голос подошедшей к окну матери: «Гляди, сказала, пойдет к Мотьке, а самую холера на Джибов край понесла». Но занятая собственными мыслями девушка даже не оглянулась на окна — нужно скорей найти Сюрку Левшинову и рассказать ей о том, что случилось с ее Тихоном Евсеевичем.

Сюрка была дома. Она убирала навоз в коровьем хлеву, вилы-тройчатки так и играли в ее сильных и ловких руках. Увидев Устю, она откинула чистой стороной руки прилипшую ко лбу прядь волос, широко улыбнулась.

— Вот так–то, девка, иметь мужа-начальника. Он, чертяка, целыми днями в президимах сидит, а ты хучь разорвись одна с хозяйствой.

— В тюгулевке он сидит, а не в президиуме, — опустила глаза Устя.

— Чего? — уставилась на девку женщина. — В какой ишо тюгулевке?

— В нашей. Вместе с тем осетином, что с ним на автомобиле заместо кучера, — вздохнула Устя и, подойдя вплотную к хозяйке дома, передала во всех подробностях свой разговор с соседом.

Сюрка выслушала, не перебивая, лишь с каждым словом все больше хмуря брови.

— Кто их стерегеть? — спросила она, втыкая вилы в навозную кучу и вытирая руки передником.

— Ефим Дорожкин. Я давче шла мимо правления, так, кубыть, он на пороге сидит с винтовкой.

— Вот холера, везде поспевает. Пьяный?

— Кто зна...

— А замок висит на двери?

— Не-а. Колышек заткнут.

— Пошли в хату, погутарим без свидетелев, — кинула Сюрка выразительный взгляд на соседний двор и без видимой причины пнула галошей хрюкающего поросенка. — А-ля, паршивец! Путается тут под ногами...

«Гутарили» они долго. Так долго, что соседка Марфа Трудкова, толкущая в ступе просо на своем дворе, так и не дождалась, когда они выйдут из хаты, и сама, ссыпав готовое пшено в ведро, ушла во времянку.

О чем говорили в горнице Сюрка со своей юной гостьей, никто не слышал, но зато дотошная Марфа видела из окна своей времянки, как последняя, покидая левшиновский двор, прижимала к боку что–то, тщательно замотанное в мешок.

— Гляди, доча, как зачнет темнеть, так и того... Да скажи Трофимке, чтобы про энто дело ни одной живой душе, — шепнула на прощанье Сюрка и проводила гостью долгим тревожным взглядом.