Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Ну, потоптал и досыть, — поморщилась супруга. — Скильки можно говорыть про одно и то же. Ты лучше расскажи, яка тепер власть у нас будет.

Вукол Емельянович начал было рассказывать про «демократычну терскую республику», — президентом которой объявил себя Бичерахов, но тут к столу подбежал один из его внуков.

— А в старой хате хтось лежит! — выпалил он, радуясь, что первым сообщает эту новость, — Я зашел, а он лежит и сам с собой балакает.

— Кто? — повернулся к внуку дед.

Тот пожал плечами:

— Не знаю, диду. Голова у него рушником замотана. Маты каже, шо вин хворый.

Вукол Емельянович перевел взгляд затуманенных наливкой глаз с внука на его бабку:

— Може, ты мэни объяснишь, в чем дило?

— А чума его знае, — отвела в сторону глаза хозяйка. — Митро утресь привиз на гарбе, говорыть, в степу найшов.

— А ежли вин из тех, шо на Невольке казакы кончалы? — глянул волком на свою половину Вукол Емельянович и поднялся из–за стола.

Степан лежал на кровати в прохладной чистой горнице с окном, выходившим в бескрайнюю степь, и, блуждая взглядом в сиреневой дали, пытался осмыслить случившееся с ним и его боевыми товарищами. Кто виноват в том, что заговорщики покончили с ними в считанные часы? Права была Нюра Розговая, когда говорила о потере бдительности членами Совдепа, о их благодушном отношении к врагам Советской власти. Где она сейчас? Что с ней? И что с Темболатом, Картюховым, Дорошевичем? Степан зажмурился. Даже страшно думать о том, что может случиться с его женой в наполненном озверевшими мятежниками городе. Хоть бы догадалась уехать к отцу на хутор.

А вдруг она уже схвачена и брошена в тюрьму? Степан даже застонал от этой жуткой мысли.

— Больно, гарный мий? — услышал он ласковый голос и открыл глаза: над ним склонилось встревоженное круглое, усыпанное веснушками лицо.

— Немножко, — поморщился Степан, маскируя свои мысли. — Тебя Натальей зовут?

— Ага, — улыбнулась женщина. — На–ка поишь вареникив, такы смачны...

— А где чабан, который меня сюда привез?

— Митро знов сбирается в отару, кладет в гарбу свои причиндалы: карболку та креолин — овец лечить от всякой заразы.

— Кто ж меня в Гашун отвезет?

— Маты казала, що когда оклемаетесь, вас отвезет в Георгиевск Семен-водокат або свинопас Гришка.

— Почему в Георгиевск?

— Потому что в Гашун казаки понаихалы. Шонполамы дерут усих, кто за Совецку власть стоял. А в Георгиевске их ще немае.

— Откуда знаешь?

— Никифор, мий чоловик, казав.

— А где он?

— В Курскую с батьком уихав.

— Хороший он у тебя?

Наталья замялась:

— Он–то хороший, добрый... да трохы невдалый, хозяиновать не умие. Батька як огня боится.

— А что, он очень страшный, твой батько?

— Як вурдалака. Хучь бы не вернувся сегодня с Курской.

— А что будет?

— Кто-зна... Вин такый бешеный и дуже не любит советчиков.

— Почему думаешь, что я советчик?

— Ова! Та у вас же про цие на голове написано, — засмеялась Наталья и поправила на раненом повязку.

Они долго еще говорили: о жизни на хуторе, о войне, о близких людях. Вспомнили первую свою встречу в Моздоке. Прервал их беседу забредший в старую хату младший Натальин сын. — Ой мамочки! — побледнела, увидев своего отпрыска, молодая хозяйка, — Так то ж батько приихав! Выпроводив сына, заметалась по горнице, не зная что делать. Ее замешательство передалось больному: он невольно стал прислушиваться к доносящимся со двора звукам.

Вскоре хлопнула входная дверь, кто–то грузно прошагал по залу. Наталья прижала к подбородку белые руки.

— Вин! — прошептала она испуганно.

Степан тоже в волнении приподнялся над подушкой: что за страшилище направляется к нему в спальню?

— А ну, геть витцеля! — рявкнуло «страшилище» в образе заросшего не слишком опрятной бородой старика с объемистым чревом, затянутым в домашнего покроя чекмень, и дернуло добровольную сиделку за руку по направлению к двери. Наталья, несмотря на свой солидный вес, пулей вылетела из комнаты.

— Ты кто такый? Звиткиля взявся на моем хутори? — по-бычиному нагнул голову вошедший.

— Я ваш гость, — ответил Степан, припомнив свой недавний разговор с осетином.

— Я таких гостей вчера тачанкой давыв на Графском. Говори, паскуда, ты тоже с ними був? — склонился над постелью Холод.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, дядя, — усмехнулся беспомощно Степан. — Я сапожник. Шел из Графского в Курскую одному казаку сапоги шить... «Эх черт! Пистолета нет», — подумал он тоскливо, с невольным содроганием глядя в беспощадные, как у питона, глаза своего собеседника.

— Поймешь... як я тэбэ вот цимы руками за хрип визьму, — растопырил толстые пальцы Холод, поднося их к горлу своей беззащитной жертвы.

Но защита нашлась.

— Не трожь цього хлопца, Вукол Емельяныч, — раздался в двери бас чабана, и его дюжая фигура встала между кроватью и хозяином.

Холод сжал пальцы в кулаки, матерно выругался.

— Это ты мэни такэ сказав? — ненавидяще уставился он в своего работника. — Да я тэбэ на ции слова...

— Я и сам уйду, — не дал ему договорить отчаянный чабан и крикнул в дверь: — Эй, Христя! Скидай усе с гарбы к бисовой маме, будемо на нее класты нашего хворого тай и повезем его витцеля.

— Убью! — взмахнул кулаком хозяин.

— Ни, не вбьешь, — спокойно ответил на его вопль Митро и показал ему свой похожий на свеклу кулачище. — Бачишь, яка у мэнэ гуля?

— Щоб я тоби бильш не бачил на хутори! — крикнул Вукол Емельянович.

— Я тоже не дюже желаю тебя видеть. До сих пор не прощу себе, що знов вернулся сюда. Вставай, хлопче, — нагнулся Митро к раненому, подсовывая ему под плечи богатырскую руку, — поидемо до людей...

Степан, стиснув зубы от боли, встал на дрожащие ноги.

— К советчикам повезешь? — обернулся у порога Холод.

— Куда треба, туда и повезу, — не глядя на хозяина, ответил Митро и повел раненого к распахнутой настежь двери.

— Гада ползучая! Пригрел на своей груди! — скроготнул зубами Холод и, выскочив из хаты на двор, бросился мимо окруженной хуторским народом гарбы к новому дому. — Все уходите к чертовой матери! — кричал он на бегу, размахивая кулаками. — Большевики проклятые! Всех порешу!

Хлопнув дверью так, что зазвенели в окнах стекла, он скрылся в доме, но уже через минуту снова показался на пороге.

— Тикай, братцы! — первым заметил в руках у хозяина ружье столяр Клева, помогавший вместе со своим приятелем Сухиным чабану укладывать раненого на гарбу, но сам он не успел отбежать в сторону — грохнул выстрел, и Клева, по-заячьи взвизгнув, завертелся на месте, а Сухин, выронив Степанову ногу, ухватился правой рукой за свое левое предплечье.

— Убью! — рычал Холод, взводя курок второго ствола. И он бы еще раз выстрелил в разбегавшуюся во все стороны толпу домашней челяди, если бы у него на руке не повисла Наталка: