Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

Все осталось позади: бой с бичераховцами на Дурном переезде, отступление по болоту, а потом по степи, выжженные солнцем буруны, холодовский негостеприимный хутор. В лазарете чисто и сравнительно уютно.

Степан лежит на койке в самом углу палаты и припоминает недавний разговор с Мамсуровым. Невеселый хабар принес ему комиссар города, зашедший в лазарет навестить кунака еще по Пресне в Москве, на баррикадах которой они вместе сражались в 1905 году. Тяжелая обстановка складывается сейчас. Белые одновременно давят с обеих сторон: с запада — офицерские полки Деникина, с востока — казачьи сотни Бичерахова. Киров по заданию Совнаркома уехал в Москву за оружием и деньгами для формируемых частей Красной Армии, но вернуться вряд ли сможет, потому что белые перерезали железнодорожный путь в районе Кропоткина. Ной Буачидзе убит во Владикавказе предательским выстрелом. В тот же день не так давно помилованный им полковник Шкуро напал со своей бандой на Кисловодск, дико расправляясь с приверженцами Советской власти.

В Кабарде одновременно с Бичераховым поднял мятеж князь Серебряков-Даутоков. Из этого разговора Степан понял, что принимать пилюли, лежа на больничной койке, хорошо, конечно, но еще лучше в такое трудное для Советской власти время принять бы под свое командование кавалерийскую сотню или хотя бы эскадрон. Ну что ж, как только перестанет кружиться голова и исчезнет эта противная слабость в теле, он пойдет к Кучуре с просьбой направить его на передовую линию.

— Слыхал, Захар Никитич, — выводит его из раздумья глуховатый голос Сухина, лежащего на соседней койке. — Деникин манифест издал насчет мужиков, которые служат в Красной Армии. Нянечка давеча приходила, когда ты спал, рассказывала, как читал этот манифест митрополит в церкви: мол, так и так: все красноармейцы могут считать себя разведенными со своими женами.

— Цього не будэ! — вспылил Клева, поворачиваясь боком к соседу по палате. — Мы ж в церкви венчались. Да и в Красной Армии я ще не служив.

— Так будешь служить, — развел руками Сухин. — Какой–то перебежавший к красным казак рассказывал, что жен красноармейцев будут выдавать замуж за солдат Добровольческой армии. Придется тебе, Никитич, возвращаться на холодовский хутор к кухарке Оксане. Она ведь еще не совсем ослепла. Да вот и человек подтверждает, что она еще крепкая старушка, — подмигнул Сухин Степану, и в глаза не видевшему никакой Оксаны.

— Иди ты к дьяволу! — взревел Клева, сжимая кулаки.

Степан смеялся вместе со всеми, а в сердце тонкой струйкой сочилась боль: а ведь и его разлучил с женой «деникинский манифест». Он мысленно представил себе, с каким подъемом прочитал бы подобную бумагу в Успенском соборе отец Феофил.

— Живой!

Степан вздрогнул, услышав раздавшийся в дверях женский возглас. Он повернул голову: по проходу между койками к нему спешила сопровождаемая Христиной Ольга. Раскрасневшаяся, улыбающаяся, красивая.

— Живой! — повторила она зазвеневшим от слез голосом и уронила ему на грудь голову.

Степан не отстранил ее от себя.

— Ну что ты, Оля, — сказал он дрогнувшим голосом и погладил рукой выбившуюся из–под платка золотистую прядь.

Все раненые притихли при виде ворвавшейся в палату Любви. Даже Сухин вздохнул осторожно, боясь спугнуть чужое счастье, но не удержался и шепнул товарищу:

— А ты говоришь, — манифест.

— Это ты говоришь, — отозвался Клева.

В Успенском соборе звонили в Большой колокол, созывая прихожан на благодарственный молебен за избавление от «ига большевиков», как значилось в объявлениях, расклеенных по всему городу новым «Казаче-крестьянским» правительством.

Темболат подошел к ограде, вокруг нее стоят телеги и тачанки приехавших на молебен из окрестных сел и станиц верноподданных нового правительства; сами они сгрудились внутри ограды перед соборной папертью, делясь друг с другом свежими новостями и с умилением взирая на хромого Осипа, раскачивающего в стоящей поодаль звоннице тяжелый язык колокола. Темболат наизусть помнил отлитые на его кромке слова: «Построен колокол в честь коронования государя-императора Николая II-го 6 мая 1896 года. Вес колокола 504 пуда, 32 фунта и 24 золотника».

Темболат обогнул ограду, вместе с богомольцами вошел в храм. В нем уже толпились прихожане, покупая у стоящего возле дверей ктитора свечки и вставляя их в подсвечники каждый перед любимым своим святым. Темболат тоже взял свечку, нарочно шаря по карманам в поисках мелочи, спросил тихонько:

— Что нового?

— Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, все суета сует, все — суета, — не глядя на богомольца, ответил церковный хозяйственник библейской мудростью, перекладывая из руки в руку тонкие, словно копеечные карандаши, свечки. — Каков правитель народа, таковы и служащие при нем, как сказал Соломон Премудрый... В «Эрзеруме» ждет тебя Александр... — понизил тон ктитор и тут же снова поднял его на прежнюю октаву: — Если правитель слушает ложные речи, то и служащие у него нечестивы.

— А что, отец Феофил собирается петь осанну Бичерахову? — не удержался Темболат.

— Кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою. Не искушай судьбу, человече, и да будет с тобой благословение господне. Иди с миром...

Темболат подошел к иконостасу, воткнул в подсвечник свечу, перекрестился и направился к выходу. На душе у него посветлело. Значит, Кокошвили жив! Сейчас узнает от него о судьбе остальных товарищей. Лишь бы самого не схватили по дороге бичераховские приспешники. Правда, он с некоторых пор не член Совдепа, но ведь Терентий Клыпа тоже рядовой большевик, а тем не менее заключен под стражу. Может быть, его самого щадят из–за давней дружбы с Бичераховым?

Темболат вышел с Успенской площади на главную улицу, окинул ее взглядом в оба конца. На ней сегодня пустынно. Лишь у дома Тушмалова наблюдалось некоторое оживление. То городская знать радовалась возвращению прежних порядков: «Большевикам крышка! Теперь наша власть. Хватит пролетарской диктатуры!» Особенно шумно выражали свой восторг дамы. Празднично одетые, они сновали по тротуарам, бросаясь на шею встречным офицерам и оставляя на их лицах отпечатки накрашенных губ.

— Христос воскрес, казачок! — подбежала одна такая дамочка к рядовому казаку. Чмокнув в волосатую щеку, она протянула ему трехрублевую бумажку. — Выпей на здоровье.

— Ты что, барыня, чи не рехнулась? — оторопел казак. — Ишо Петрова Дня не было, а ты уже пасху справляешь.

— Нет, я не рехнулась, — сияя улыбкой, возразила барыня. — Для нас сегодняшний день все равно что воскресение господне.

— Чудно, — казак недоуменно уставился на проходящего мимо Темболата. — Ни за што ни про што трешку отвалила.