Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Тебе чего? — проворчал он, поднимая с полу шляпу и надевая ее. — Когда входишь к даме, надо стучаться, болван.

— Слушаюсь, вашескородие, гражданин начальник! — принял стойку старый тюремный пес. — Только я не сам. Тут вот к им пришли...

— Кто пришел?

— Секретарь господина президента.

Сона со страхом и в то же время с облегчением воззрилась на вошедшего в камеру Микала.

— Попрошу оставить нас с арестованной вдвоем, — бросил он, не удостоив начальника секретной службы и взглядом.

— Но... — попробовал возразить Негоднов.

— Без всяких «но», — перебил его Микал. — Хватаете тут кого попало, место занимаете, а настоящих преступников приходится отправлять в Екатериноградскую.

— Арестованная не «кто попало», а жена совдеповца Журко, — заметил начальник секретной службы.

— Господин президент знает об этом, — все тем же непререкаемым тоном ответил Микал, намеренно делая шаг в сторону от двери, давая понять тем самым бывшему приставу, что ему пора–таки уходить.

— Мне кажется, вы берете на себя не свои функции, — проворчал Негоднов, выходя из камеры: — Ох, уж мне эти господские подручные, как говорили древние римляне.

Дверь захлопнулась. Микал и Сона некоторое время молча созерцали друг друга. Она — по-прежнему со страхом, он — с насмешливой грустью.

— Ты мало похожа на нее — нарушил наконец молчание Микал.

— На кого? — не поняла Сона.

— На Млау.

— Ты пришел сюда, чтобы сказать мне об этом? — удивилась Сона.

— Нет, я пришел, чтобы сказать тебе, что ты свободна, — усмехнулся Микал.

У Сона от радости задрожали руки. Не веря своему счастью, она принялась поправлять прическу, потом — одеяло на своей койке.

— И я могу сейчас пойти к себе домой? Ты... ты отпускаешь меня? — впилась она сомневающимися глазами в усмехающееся лицо своего бывшего жениха.

— Клянусь небом, я, кажется, ясно сказал.

— Лагты дзуар! Какому же святому я должна сказать спасибо за свое освобождение? — воскликнула Сона, все еще не веря этому страшному человеку.

— Скажи сестре своей за то, что она совсем непохожа на тебя. Иди же, пока я не передумал и этот лупастый фараон не доложил Бичерахову.

Сона опрометью кинулась к двери. «Почему я должна благодарить свою сестру?» — долбила ей в голову неотступная мысль.

Быховский сидел в кресле у себя дома — отдыхал после обеда. Еще бы немного и уснул, но подкравшуюся дремоту спугнул осторожный стук в дверь.

— Кого там принесла нелегкая? — проворчал Быховский, с неохотой покидая уютное ложе.

За дверью стоял какой–то пилигрим, иначе не назовешь, — до того убого выглядел он в своем отрепье. На голове у него грязная войлочная шляпа, на плечах какая–то рвань: не то пиджак, не то бешмет, в руках длинная палка, на которую он положил заросший густой черной щетиной подбородок.

— Что тебе, любезный? — опросил Быховский, не подбирая учтивых выражений. — Я на дому не принимаю.

— Это смотря кого, — ухмыльнулся бродяга. — К тому же у меня к вам разговор не на медицинскую тему.

Быховский насторожился: диалект у этого оборванца не вязался с его костюмом. Что–то знакомое почудилось в его нерусском облике.

— Пытаетесь вспомнить, где меня прежде видели? — усмехнулся оборванец. — Я представлюсь, но вначале давайте пройдем в дом, а то здесь очень жарко.

Быховский не очень решительно раскрыл перед ним дверь:

— Входите...

— Я буквально на минуту, — продолжил разговор незнакомец, едва лишь захлопнулась за спиной дверь. — Моя фамилия Кокошвили. Да-да, член Совдепа, киномеханик из «Паласа», недоучившийся студент электротехнического института. Пришел к вам по поручению моих товарищей. У нас к вам просьба: передайте записку Близнюку или Дорошевичу, когда будете делать очередной обход в тюрьме.

— Какую записку? — выкатил глаза доктор. — Я не желаю вмешиваться в ваши политические свары. Я человек нейтральный.

— А вы знаете, что такое нейтралитет? — прищурился Кокошвили. — Это когда лежат втроем под одним одеялом. Левый потянет на себя — правому холодно, правый потянет — левому холодно, а в середине — всегда тепло. Хотите в новую жизнь под одеялом въехать? Не выйдет, дорогой доктор. Неужели вы, образованный человек, не понимаете, что сейчас происходит? В смертельной схватке сошлись два мира — старый и новый. Как мельничные жернова. Бешено вращаясь, они жмут друг на друга и перемалывают все что попадает между ними. Какой из камней окажется крепче, покажет история, но вас с вашим нейтралитетом они сотрут в порошок.

— Почему вы решили, что я должен крутить именно ваш камень?

— Потому что на нем выбиты слова о братстве и равенстве. Потому что... в вас поверил Василий Картюхов, погибший за это братство и равенство. Так как же, Вольдемар Андрияныч?

— Давайте ваше послание... — протянул руку Вольдемар Андриянович. — И вот что еще. Скажите своему сообщнику или как там его... Битарову, чтоб уходил куда–нибудь, пока за ним не пришли из секретной службы.

— Вот так–то лучше, доктор, — улыбнулся Кокошвили и крепко пожал ему руку. — Я же говорил, что дело у меня минутное. До свиданья, Вольдемар Андрияныч, или как у нас в Грузии говорят, нахвамдис-амханаго [69] До свидания, товарищ (груз.). !

Выйдя от Быховского, он направился прямиком к Тереку: задание выполнено, можно перебираться на ту сторону. По всей видимости, Быховский не кривит душой, согласившись помочь, иначе зачем бы ему сообщать о готовящемся аресте Битарова. Он ведь еще не знает, что Битаров, предупрежденный Ксенией Драк, сегодняшней ночью перебрался в Бековический лес.

На терском берегу пустынно. Лишь бродят под растущими здесь вязами коровы, да лежат на песке у самой воды голые мальчишки.

Кокошвили подошел к ним поближе. Он любил этот смелый и бесхитростный народец, вечно обивающий порог его кинобудки и готовый во время сеанса крутить «динаму» до седьмого пота, лишь бы хоть одним глазком поглядеть в запасное окошко на волшебное полотно экрана или получить в подарок кусок оборванной киноленты.

— Загораете? — склонился Кокошвили над распростертыми темно-шоколадными телами.

Мальчишки встрепенулись, с интересом уставились на оборванного незнакомца.

— Не узнаете, пацаны? — усмехнулся Кокошвили, положив подбородок на свою палку.

— Не-а.. — покачали мальчишки головами.

Взрослый обиженно вытянул губы.

— Вот и пускай вас после этого в кинобудку на съезды, — вздохнул он, но в жгуче-черных глазах его промелькнула веселая искорка. — А я вас не забыл. Вот тебя, кажется, зовут Мишкой, а тебя Шлемкой...

— Дядя Кокошвили! — вскочил на ноги названный Мишкой.

Но дядя Кокошвили предупреждающе поднес к своим усам указательный палец, с опаской покосился на дорогу, выходящую огромным полукольцом с Алексеевского проспекта к терской дамбе.