Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Тихо, огольцы, — подмигнул он заговорщицки, — а то наша кинолента может оборваться на самом интересном месте. Ну. как вам живется при новой власти?

— Какая уж тут жизнь, — совсем не по-детски отмахнулся Мишка.

— А что так? — продолжал допытываться взрослый.

Мишка хотел ответить, но спазма против воли перехватила ему горло, и слезы посыпались у него из глаз, словно горошины из перезревших стручьев.

— У него бичераховцы отца повесили, — ответил за друга Шлемка, досадуя в душе, что сам он ничем не пострадал от новой власти.

— Уж не Картюхова ли Василия ты сын? — нагнулся над Мишкой Кокошвили.

— Ага... — всхлипнул Мишка, отворачиваясь и размазывая кулаками по щекам слезы. — Вот придут наши, я ему, этому Мухину, — он погрозил кулаком в сторону видневшейся отсюда тюремной крыши.

— А твой где отец? — повернулся Кокошвили к третьему мальчишке.

— Он в тюрьме сидит, — ответил тот, с трудом сдерживаясь, чтобы тоже не расплакаться. — Я буду Микала кинжалом резать.

— Вон как вас обидели, дорогие мои помощники, — помрачнел лицом Кокошвили и обнял осиротевших ребят за плечи. — Ну а ты что молчишь? Или у тебя нет отца? — спросил он у Шлемки.

— У меня–таки нет отца, он умер давно. И мать умерла, — опустил Шлемка глаза от неловкости, что его деда Мойше не посадили в тюрьму хотя бы на несколько дней. — Но я тоже хочу резать кого–нибудь.

— Значит, вы все за Советскую власть? — улыбнулся Кокошвили.

— Ага, за Советскую.

— И вы хотите ей помочь?

— А что надо сделать? — оживился Мишка, переставая плакать. — Бомбу швырнуть в Казачий совет, да?

— Нет, бомбу не надо... — Кокошвили помолчал, раздумывая, можно ли посвящать в свои планы этих недозрелых человечков, но потом снова обхватил их за плечи и мечтательно вздохнул: — А вот каюк бы достать — это дело!

Мишка удивился: только и всего?

— Да хоть целых пять, — пренебрежительно цвыкнул он слюной сквозь зубы на раскаленный солнцем песок. — А для чего каюк, дядь Саш?

— Так, перевезти кое–что на тот берег.

— На каюке страшно, — поежился Шлемка, взглянув на несущийся вровень с берегом мутный поток. — На каюке утопнуть можно. Лучше на повозке.

— Лучше–то лучше, — согласился Кокошвили, — да на Димакинском мосту часовые стоят, проверяют.

— А я знаю, как сделать, чтоб не проверили! — сузил глаза Шлемка.

Все посмотрели на него.

— Ну? — подался к нему Мишка: — Только ты не ори так громко, тут не глухие.

— Ладно, — кивнул головой Шлемка и, понизив голос до шепота, стал делиться с друзьями пришедшей ему в голову мыслью.

Терек, клокоча и брызгая пеной в береговых укреплениях, оберегал эту мысль от постороннего уха.

Старый Мойше, с головой укрытый грязной простыней, сидел на деревянном обрубке и, раскачиваясь японским болванчиком, бормотал нараспев какие–то непонятные слова.

— Что это он поет? — спросил Мишка, заглядывая вслед за Шлемкой в дверь его жалкого жилища.

— Он не поет, а молится, — поправил друга Шлемка. — По-еврейски, — добавил он.

— А что он говорит? — не удержался от вопроса и Казбек.

— Говорит, что бог его совсем забыл: не дает ему работы, что у людей полны карманы золота, а у него даже медного пятака нет на хлеб и мамалыгу. Проклятые времена: никто не хочет чистить нужники...

— Так ты ему скажи, что бог услышал его молитву, — усмехнулся Мишка.

— Сейчас...

Шлемка на цыпочках подошел к деду, что–то сказал ему на ухо.

— Блаженны восседающие в чертогах твоих и славящие тебя вовеки! — радостно воскликнул в ответ старик и обернул к вошедшим горбоносое лицо. — Как сказал праотец наш Авраам: «Сеявшие со слезами, пожнут с пением». Кому же понадобилась моя услуга?

— Кузнецу Амирову, что на углу Армянской живет. Там такая ямища — за один раз не управиться...

— Благословен господь! Сейчас я быстренько домолюсь и запрягу нашего одра.

Но Шлемка стал горячо убеждать своего деда, что торопиться с молитвой не следует, что он с друзьями не только запряжет «одра», но и съездит на нем к кузнецу за «золотом» и отвезет куда следует.

— Жаль, что не дожила до этой светлой минуты твоя мать Голда, — едва не прослезился дед и снова закачался из стороны в строну. — Буду славить тебя, господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса твои, ибо не навсегда забыт нищий и надежда бедняка не до конца погибает.

Потом на радостях пропел «Розу Иакова», еще раз поблагодарил всевышнего за оказанную милость и только после этого поднялся с обрубка, испытывая страстное желание закрепить молитву стаканчиком портвейна в подвале кривого Гургена. Он пошарил у себя по карманам, надеясь на невероятное, но не найдя в них гривенника, вздохнул и вышел на улицу полный решимости выпить в долг. Ему повезло. У владельца духана сегодня родился наконец долгожданный внук Армен, и Мойше, воспользовавшись таким благодатным случаем, увеличил свой кредит со стакана до полной кварты. Так что когда он поднялся по ступенькам из винного погребка на тротуар Алексеевского проспекта, растущие на нем акации почему–то пошатывались, а размягченный под солнцем асфальт так и норовил встать на дыбы и прильнуть к его мозолистым ладоням.

— пел он на этот раз песни далеко не молитвенного содержания.

— Мы еще посмотрим, кто из нас настоящий коммерсант! — грозил он между куплетами кому–то желтым пальцем. — Вот возьму и поеду в Астрахань... назло этому дураку Шейнису.

Но он не успел в этот день добраться до Астрахани — на перекрестке Алексеевской и Армянской улиц он вдруг увидел свою повозку с закрепленной на ней ассенизаторской емкостью, на козлах которой, зажимая носы, сидели Шлемка и его босоногие приятели.

— Эгей, Шлема-сердце! — крикнул Мойше, выходя навстречу своему экипажу. — А ну дай сюда вожжи.

— Дедушка, не надо! — взмолился Шлема-сердце, видя, что дед едва стоит на ногах. — Мы сами отвезем. Иди домой, дедушка.

Но дедушка, что говорится, закусил удила.

— Свою работу я должен выполнять сам, — заявил он решительно и, согнав ребят с козел, забрался на них сам. — Куда везти это сокровище?

— На хохлацкие огороды в Предмостное. Там встретит дядька с черной бородой и в шляпе, — ответил Шлемка. — Но лучше бы мы сами...

— Мне лучше знать, что лучше, — насупился Мойше и хлестнул вожжой по костлявой конской хребтине.

Мальчишки побрели вслед за повозкой, почуяв которую, встречные горожане поспешно вынимали носовые платки и скрывались в магазинах или ближайших подворотнях.

Лишь за городом, на Димакинском мосту нашелся человек, который не только не испугался повозки, но вышел ей наперерез. То был часовой, охранявший мост и исполнявший обязанности таможенника.