Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

Кузьма обрадовался, заходил вокруг жены, потирая руки.

Синяк у тебя, ткнул он пальцем в темное пятнышко на шее: — Ушиблась, должно?

Ольга оделила мужа грустной усмешкой.

— Ушиблась, Кузя, ой как ушиблась! — ответила она с надрывом и, плюхнувшись на скамью, уронила на стол простоволосую голову.

— запричитала дурным голосом, перекатывая голову с руки на руку:

От этого вырвавшегося из самой души крика дрогнули губы у свекрови.

— Чего стоишь, ровно пень? Утешь жену–то, — бросила она сыну презрительно, а сама вышла в дверь, на свою жилую половину.

Кузьма подошел к жене, неловко погладил по голове.

— Ну, чего кричишь? — спросил участливо.

Ольга подняла на него заплаканные глаза, отерла ладонями слезы на щеках.

— Распостылый ты мой муженек, будь ты неладен, — горько скривила вспухшие от слез губы и судорожно перевела дыхание, — защита моя и надежа. Иди седни поспи во времянке, а я одна хочу побыть.

— Мне все едино, — тотчас согласился Кузьма и почесал у себя под мышкой. — Одному даже вольготней... А можа, мне на Терек сходить с хваткой, а?

— Сходи, ежли хочешь.

Кузьма вышел из хаты, а Ольга разделась и легла спать. Но заснуть не могла. Горькие думы, словно змеи на Воздвиженье, сползались в ее голове и свивались в омерзительный клубок. До чего же ты дошла, Ольга, казацкая дочь! Заскользила по рукам, как денежная бумажка. Пошла к доктору просить за мужа, а попала в Орешкин лес под раскидистый дуб. Посвиданничала с Вольдемаром Андрияновичем — будто стакан самогона выпила: не столь хмельно, сколь противно. Она брезгливо передернулась. Да неужели на нее нельзя иначе смотреть, как на продажную девку?

Мысли. Они как горячие угли под боком — не улежишь на месте. Сидеть бы ей в тюрьме вместе с Микалом, если бы моздокский пристав не ослабил интереса к ее прошлому после свидания в номерах Циблова, куда пригласил ее для «допроса» по делу ограбленного Холода. Оказывается, жив остался старый потаскун. Ах, скоты эти мужчины! Тогда — начальник полиции, сейчас — отдельский врач. Кто же будет завтра? Кого прельстит она, грешница, своей проклятой красотой? Ольга закусила угол подушки и вновь затряслась от судорожных облегчающих рыданий.

Луна совиным глазом выглянула из серебристых листьев старого тополя и с насмешливым любопытством уставилась на рыбака, сидящего на усыпанном галькой терском берегу. У рыбака на худых плечах холщовая рубаха, на голове похожая на гриб-поганку войлочная шляпа, а в руках у него веревка, привязанная к дугам сети-хватки.

Здесь, в лесу, за излучиной, сравнительно спокойно: Терек, делая в этом месте крутой поворот, мчит по инерции клокочущие струи к противоположному берегу. Нет тишины на берегах этой неутомимой в своем безудержном беге горной реки: угрюмо ропщут под ударами мощной струи камни на перекатах; тяжело вздыхают подмытые течением берега, то и дело обваливаясь в воду огромными глыбами; нет-нет упадет в реку с протяжным стоном дерево, тщетно стремясь удержаться в размытой земле могучими корнями — словно голодный зверь, мечется в глинистых берегах Терек, с злобным урчанием терзая добычу.

«Истинно зверь», — вздохнул рыбак, прислушиваясь к рокоту волн на ближнем перекате и улавливая сквозь шум воды крики петухов в станице.

— Третьи уже кричат, — проговорил он вслух и широко зевнул, тотчас перекрестив рот кучкой худых длинных пальцев. Он поудобнее поправил под собой корявый пенек, намотал на руку веревку, готовясь поднять сеть со дна, как вдруг почувствовал через нее где–то там, в мутной пучине, тяжелый удар. С заколотившимся сердцем рыбак потянул на себя веревку. Выгнулся под тяжестью воды паукообразный каркас хватки, что–то непомерно тяжелое неуклюже перекатилось по днищу сети.

— Господи, наконец–то! — пробормотал рыбак, с трудом поднимая сеть над водой и подволакивая добычу к берегу. Дрожащими руками вцепился он в скользкую от грязи дель, рывками вытащил на отмель и только теперь заметил, что пойманная рыба ведет себя подозрительно спокойно. Он быстро нагнулся над добычей — в призрачном свете луны сквозь нитяные клетки на него смотрели выпученные человеческие глаза. Рыбак дико вскрикнул и бросился прочь от страшного места. Желтая луна беззвучно смеялась ему вслед.

Прибежав домой, он судорожно рванул дверь летника, но она не открылась, лишь клацнул изнутри тяжелый кованый крючок. Тогда обезумевший от страха казак вскочил во времянку и, прыгнув одним махом на печь, накрылся с головой отцовским тулупом.

Весь остаток ночи Кузьма провел в кошмарах. Жуткие, вытаращенные глаза утопленника преследовали его и во сне и наяву. Напрасно он читал молитву «Да воскреснет бог» — не помогала молитва: распухшее лицо проклятого мертвеца безмолвно стояло перед глазами и скалило зубы в отвратительной усмешке. «Поймал рыбку» — тоскливо иронизировал над собой несчастный, не смея высунуть голову из–под тулупа и от малейшего шороха замирая сердцем.

Но вот наступило утро, и ночные страхи улетучились, как туман над Тереком с восходом солнца. «Сказачат сеть!» — заволновался Кузьма и поспешил к месту ночного происшествия.

На берегу в этот ранний час еще никого не было. Сеть лежала на том самом месте, где ее бросили ночью, сквозь серую рябь просохших нитей темнело раздутое тело утопленника. Он глядел в прохладное синее небо выпученными, как у рака, глазами, но уже не вызывал, как ночью, ужаса. «И чего спужался?» — подумал Кузьма, с гримасой брезгливости освобождая закоченевший труп от паутины рыболовной снасти.

У мертвеца была бритая голова и седая, реденькая бородка на горбоносом, смугло-синем лице. Одет он был в латаную черкеску с рваными лоскутьями вместо газырей и обут в стертые ноговицы.

— Вишь ты, чечен, кубыть, — пробормотал Кузьма, оттаскивая утопленника в сторону. — Хучь и нехристь, а тож человек, — он вздохнул и перекрестился, буркнув себе под нос: «Царствие небесное. Надо будет атаману доложить». Затем он снова опустил сеть в терскую воду и стал ждать рыбацкой удачи. Однако мысль о лежащем неподалеку покойнике, словно надоедливая муха, вертелась у него перед глазами и мешала сосредоточиться на рыбной ловле. «Тьфу ты пропасть, чума тебя задави! — не выдержал в конце концов рыбак, — пойду Бачиярку заявлю, все одно энто уже не рыбалка», — он вынул сеть из воды и стал отвязывать дуги, искоса взглядывая на лежащего рядом утопленника. У того от солнечного тепла сизыми змейками ползли по черкеске испарения. «Видать, от бедности утопился, — посочувствовал мертвому горцу Кузьма, отрываясь от своего занятия и вновь подходя к трупу. — Ишь, одеж на ем: латка на латке, хужей чем у Дениса Невдашова». Он нагнулся, брезгливо притронулся к одной из бесчисленных заплат — что–то жесткое почувствовалось под нею. Кузьма нагнулся ниже и различил на заплате очертания каких–то небольших кружочков. Он потянул заплату за край — суровые нитки треснули, и в глаза рыбаку брызнули солнечные лучи, отраженные множеством новеньких червонцев. У Кузьмы перехватило дыхание. Он некоторое время ошалело смотрел на блестевшее золото, затем непослушными пальцами стал хватать драгоценные кружочки и рассовывать по своим карманам.