Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Так–то будет лучше, — сказала Ольга, снова пряча револьвер под платок. — Прощевай покуда.

— Подожди, я тебя провожу домой, — предложил Микал.

Но Ольга решительно покачала головой.

— Не, не надо, у меня есть провожатый, — сказала она и, обняв Трофима за плечи, направилась к мостику. Взойдя на него, обернулась и проговорила-пропела ласково: — Не держи за пазухой камушек, Миколенька, не бей по ночам окна добрым людям. Время военное, стеклить их нечем, да и головенку за камушек могут ненароком снять.

В ответ донеслось глухое невнятное ругательство.

Трофим взглянул на Ольгу: она улыбалась, перевел взгляд на месяц: он словно покраснел от услышанной брани и поспешил от стыда спрятаться за близлежащую горку.

Телега погромыхивала колесами на ухабистой, перевитой узловатыми корнями дороге. Лошади бодро трусили между двумя стенами густо растущих деревьев и с удовольствием пофыркивали, вдыхая тревожные весенние запахи.

Ольга тоже торопилась домой. Хватит жить этой подлой жизнью. Как это Дмыховская говорила в Совдепе: надо с корнем рвать вековые предрассудки из сознания станичников.

— Но, чумовые! — Ольга причмокнула губами и, откинувшись по инерции навзничь, улыбнулась синему, в оспинах редких облаков небу. Там, в самой глуби чуть заметной заковыкой летели гуси. «Спешат на свои гнездовья деток выводить», — вздохнула женщина и скосила глаза на тележную, покалеченную отцовскими вилами грядку. Среди непролазных зарослей терновника и калины увидела стоящую, словно невеста под венцом, грушу. Она покрыта фатой из соцветий белых с зеленоватым отливом цветов. Ее держит под руку жених-дубок, застывший в почтительной позе перед аналоем матери-природы. От груши струится нежный аромат, который, сливаясь с ароматом ландышей и только что развернувшихся древесных листьев, будоражат в теле молодую кровь, пьянят-дурманят и без того хмельную от весеннего солнца голову. Да и сама земля опьянела от избытка жизнетворных сил и поет тысячью голосов: поют деревья, поют птицы, поет трава, поет воздух, поет весь этот дивный, неповторимый в своей прелести мир. И в такт этому могучему хору покачивается телега и с нею качается дорога, бегущая куда–то в зеленоватую даль, к лучшему будущему.

Иногда сквозь древесную дымку прорываются бирюзовые вспышки — то искрятся под ярким солнцем терские волны. Он бежит рядом с дорогой, старый неутомимый ворчун, ему тоже нестерпимо весело сегодня от музыки теплого апрельского дня.

Ольга закрыла глаза. Тотчас перед ними возникло лицо Степана, сероглазое, смеющееся, ненавистное и дорогое вместе. «Я очень рад, Оля, что ты с нами», — сказал он при встрече в Совдепе. Он еще что–то говорил, но смысл его слов не доходил до ее сознания, в груди стучало, а в голове шумело от прихлынувшей крови. Она ничего не соображала, а только видела перед собой притягивающие, как магнит, глаза и крутые изгибы упрямых губ, так и не поцеловавших ее ни разу.

— Колдун проклятый, — произнесла Ольга вслух, продолжая удерживать глазами образ любимого человека. Почему он ей так дорог? Не такой уж, кажется, красавец, чтоб сохнуть по нем. Взять ту же Клавдию Дмыховскую. Не краснеет и не бледнеет перед ним, говорит спокойно и даже шутит в его присутствии. Побыть бы на ее месте хотя бы недельку. А что? Теперь она может попасть в его компанию, и ничто не помешает ей быть вместе с ним. И кто знает, как он будет относиться к ней, когда убедится, что она, Ольга, преданный его делу человек. «Сегодня же соберу казачек у Сюрки Левшиновой», — решила Ольга.

Так, мечтая и нежась в лучах солнца, ехала Ольга по лесной плохо наезженной дороге, и сердце ее не ныло в предчувствии близкой беды. Последняя поджидала ее возле болотистой музги, загаченной в месте переезда хворостом. Вдруг из зарослей орешника выскочили два человека в горской одежде и с кликами «вур-ра!» бросились к телеге. «Абреки!» — догадалась Ольга, выпрямляясь над телегой и выхватывая из–под соломы револьвер. Не целясь, она выстрелила в надвинувшееся на нее бородатое лицо и в следующее мгновение растянулась на дороге без револьвера в руке и с чужим башлыком в зубах.

— Уо, проклятая! — крикнул в ярости абрек, выхватывая кинжал и занося его над телом казачки. Левой рукой он держался за свою окровавленную щеку.

— Не надо ее убивать, Израил, — сказал его товарищ. — Ты посмотри, какая она молодая и красивая.

— Эта красивая чуть не отправила меня к аллаху, — проворчал Израил, забрасывая кинжал в ножны. — Да будет нерушима его воля, что ты хочешь делать с этой гяуркой?

— Возьму себе в жены.

— Смилуйтесь, ангелы святые, у тебя ведь есть целых две жены. Зачем тебе еще одна?

— Тха! Почему не взять лишнюю жену, если она тебе ничего не стоит, — рассмеялся многоженец и стал энергично закатывать свою жертву в бурку.

«Как чурку какую», — мелькнуло в голове несчастной. Она довольно сносно понимала чеченский язык и поняла главное в разговоре разбойников.

— Ты не думай, Бургунай, что я уступлю эту женщину даром, — сказал Израил и принялся распрягать лошадей, — Она будет стоить тебе твоей доли добычи.

— Якши, — снова засмеялся Бургунай, — молодая женщина стоит старой лошади.

Поняв, что сделка состоялась, Ольга забарахталась, в бурке, пытаясь освободиться от нее и от пахнущей конским потом затычки, но будущий супруг бесцеремонно пнул ее в бок носком своего мяхси и пообещал прирезать, как собаку, если она не утихомирится.

Потом ее подняли с земли, положили, словно скатанный в рулон ковер, на спину лошади и, придерживая за ноги, куда–то повезли. «Ну что, допрыгалась, казачка? Не послушалась отца-матери, поперлась напрямки через лес?» — упрекнула Ольга сама себя, когда ее сняли наконец с лошадиной кабарги и с прежней бесцеремонностью уложили на дно каюка, о чем нетрудно было догадаться, слыша шелест плещущей о его борт терской волны. Вот так же, наверное, умыкали много лет назад ее соперницу. Недаром сказано — «Не смейся над чужой бедой...»

На том берегу пленницу снова перенесли на лошадиный круп и привязали вожжой к сидящему в седле всаднику.

— Держись, марушка, — сказал всадник по-русски. И Ольга узнала голос Бургуная.

Эта езда запомнилась ей на всю жизнь. Изнемогая от жары и недостатка воздуха, она раскачивалась в такт шагам лошади за спиной своего похитителя и временами была близка к обмороку. Хорошо что дорога оказалась не очень длинной. Не прошло и трех часов, как впереди послышался собачий лай. «Приехали в аул», — поняла Ольга. Вскоре лошадь остановилась, окруженная толпою любопытных, ибо слышно было множество голосов, преимущественно детских. Пленницу отвязали от всадника и, не вынимая из бурки, втащили в какое–то помещение. В нем пахло горелым кизяком и овечьим сыром.