Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Нет, с большевиками не воюем: они нам свободу дают, землю дают.

— Зачем же их в плен берете?

У Гапо от недоумения отвисла его толстая губа.

— Мы большевиков не трогаем, — сказал он, хмуря брови.

— А меня? — усмехнулась Ольга.

— Тебя? — выпучил единственный глаз Гапо. — Ты разве большевик?

Пришлось Ольге рассказать о своей беседе с представителями Советской власти в Моздоке, о данном ей большевиками поручении собрать в станице для нужд Красной Армии одежду и провиант. Гапо слушал, одобрительно кивал папахой. Выслушав, вскочил на ноги, прошелся по сакле.

— Бургунай, — повернулся вдруг к чеченцу, похитившему Ольгу, — оседлай нашей гостье ее коня и верни ей оружие.

Бургунай приложил ладонь к груди, склонил голову.

— Слушаюсь тебя, Гапо, но... — он перевел недовольный взгляд на свою несостоявшуюся третью жену, — на ее конях были не седла, а хомуты. А револьвер забрал Израил.

— Делай, как тебе говорят, — повысил голос предводитель воинов, с виду похожих больше на молодцов с большой дороги, нежели на ратников, и резко повернулся к сидящему рядом более пожилому, чем он, чеченцу: — А ты, Сипсо, проводи женщину к парому.

— Хорошо, Гапо, — кивнул папахой подчиненный.

Спустя полчаса Ольга в сопровождении джигита-горца скакала по аулу на своем коне, держа на поводу другого своего коня и гордо поглядывая с высоты подаренного ей кабардинского с серебряной отделкой седла на стоящих у саклей жителей. Увидев среди них своих недавних соперниц, она привстала на стременах.

— Эй, красотки! Поменьше ешьте сметаны, чтоб ваши щеки не сделались белыми, как лягушачье брюхо, а то муж разлюбит! — крикнула она по-русски и хлестнула плеткой коня.

Женщины проводили ее изумленными взглядами.

Как быстро летит время! Давно ли станичная площадь радовала глаз цветущей ромашкой и волновала душу запахом чебреца, а уже нет на ней ни цветов, ни зелени, лишь торчат там и сям по выжженной солнцем земле жухлые зонтики тысячелистника да белеют поникшие метелки изнывающей от смертельной жажды полыни. «Терпеливая, ровно мы, бабы», — горько усмехнулась Ольга, выходя из хаты и окидывая взглядом бурый, пахнущий полынной горечью пустырь.

Ну и жара сегодня! Еще неделю такого пекла, и не выдержит, засохнет даже полынь. Ольга поправила, на лице платок, так что остались только щелки для глаз, и направилась по дороге мимо церкви на Хохлачи к Загиловым за книжкой, которую взял у нее почитать Минька. Сама она не очень–то поняла, о чем в этой книжке написано, но Минька сказал, что вещь стоющая и что он осилит ее за три дня. Она бы его не торопила, пусть бы читал, сколько ему потребуется, но завтра базарный день, и книжку нужно отвезти Дмыховской, а взамен взять другую, более интересную.

Внезапно ход ее мыслей нарушил женский вопль. Справа, напротив церкви из переулка выскочила Дорожкина Гапка, у нее за спиной, повиснув в длинных растрепанных волосах, волочился по земле сапогами ее малорослый супруг.

— Ааа... не буду! — кричала жертва мужниной ярости. — Миленький, родненький, не буду-у!

— Убью, шалава! — гремел Ефим, молотя кулаком по упитанной спине своей супруги. — В кои веки заглянешь домой, и то спокою нету.

— Ой, голубчик мой ненаглядный, не-буду! — визжала Недомерчиха.

Видимо, тронутый ласковыми просьбами жены, Ефим отпустил ее взлохмаченные патлы и, тяжело дыша, направился к площади.

— То–то, Гапка, — ворчал он примирительно на ходу, — сколь разов тебе гутарил, не замай дуром казака.

Но не успел он сделать и пяти шагов, как за спиной у него раздался насмешливый голос его Гапы:

— Дерьмо ты, Ефимушка, а не казак. Вон Петька Ежов — так тот казак. А ты сопля индюшиная, кароста липучая.

Как ужаленный крутнулся Ефим к злоязыкой бабе, но та, подхватив юбки, стремительно влетела на порог своего жилища и хлопнула за собой дверью.

— На-кось, выкуси! — крикнула изнутри. А наблюдавшая семейную сцену Ольга зашлась в смехе.

— Что, казак, сглотнул горячего до слез? — спросила участливо.

— Иди–ка ты... — Недомерок погрозил ей кулаком, на что она ответила не менее выразительным жестом.

— И откель у них, сволочов, такой гадючий язык взямшись? — плюнул Недомерок на то место, где минуту назад таскал за косы свою благоверную, и заторопился прочь от дому, чтобы не слышать несущейся ему в спину ядовитой брани.

— От собачьего хвоста, станичник! — донеслось в ответ от церковной паперти, и Ольга увидела идущего к ограде деда Хархаля. — Далече ты, Ефим, направился?

— К правлению. Десятник даве прибегал, говорит, сход сбирается, — ответил Недомерок, тоже подходя к ограде и протягивая через штакетник руку. — Здорово дневал, дед! А почему — от собачьего хвоста?

— Бывай и ты здоров, — пожал руку Хархаль. — Видишь ли, в чем тут дело... Человека бог сотворил из глины, а подружку евоную из чего, а?

— Из Адамова ребра, — подсказал Недомерок, силясь угадать, куда гнет старый шутник на этот раз.

— Вот тут–то и весь вопрос, — прищурил Хархаль в сторону стоящей неподалеку Ольги слезящиеся глаза. — Усыпил он, стал быть, Адама наркозом, как нонче в гошпиталях делают, вывернул ему ребро из боку, положил на камушек, а сам нагнулся к ручью, чтоб руки сполоснуть от крови. Тут откуда ни возьмись — собака: хвать ребро — и бежать. Отец небесный обернулся: «Ах, проклятая!» и собаку тую — за хвост, да и оторвал в горячке. Повертел в руках, повздыхал: собаки–то с ребром и след простыл. «А не один ли шут», — сказал он и...

— ...сотворил Еву из собачьего хвоста! — догадался Недомерок и зашелся в хохоте. — Ой, дед, чтоб тебе не лопнуть! Ха-ха-ха! Лизать тебе на том свете горячую сковородку за такую богохульствию! Из собачьего хвоста, грит... Ой, не могу!

Старый балагур удовлетворенно поблескивал глазками, искоса посматривая на продолжившую свой путь казачку.

— Насчет чего сход–то? — спросил он без улыбки на лице, дождавшись, когда окончится у Недомерка приступ хохота.

— Ох, дед, чтоб тебе еще сто лет прожить, как говорит осетины, чуток пупок на развязался от смеху! — вытер выступившие на глазах слезы смешливый казак, — Насчет чего сход спрашуешь? Да, должно, насчет земли. Из Моздоку большое начальство приезжает. Пойдем и мы послухаем, можа, что дельное...

Из Моздока? Большое начальство? Может быть, Степан? У Ольги от этой мысли стало душно под платком. Рывком сдернула его к подбородку, вдохнула полной грудью горячий июньский воздух. Повидать бы любушку. Хоть издали. А еще лучше поговорить с ним. Рассказать о своем житье-бытье, о работе в станице с женщинами, о том, как собрала с ними за два последних месяца и отправила в Моздок несколько подвод с харчами и одеждой для отряда Красной гвардии, как за эту работу Аким Ребров обещал ее повесить на тутине бабки Горбачихи сразу же, как только «наведут рептух» Советской власти. Вот только как попасть на сход? Ведь женщинам на него доступ заказан. А разве нынче не новые времена? Чем они с Настюхой да Сюркой хуже этого недоноска Ефима? Надо собрать всех своих подружек и прийти к правлению.