Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Подскакав к Степану, ловко спрыгнула с коня и, протянув повод недоуздка, насмешливо проговорила-пропела:

— «Я ли не хозяин, у меня ли ворота не бороной запираются?». Как же так, казак: свово коня на чужом подворье забыл? Аль спужался чего?

Степан оторвал взгляд от носков сапог, перевел на насмешницу. Ух, и хороша была девка в свете солнечного весеннего дня! Стройная, синеглазая, с толстой каштановой косой на груди. Лицо белое, строго очерченное. Нос тонкий, с чуть заметным прогибом, который делает иногда лицо женщины особенно привлекательным. Губы — два розовых лепестка. Но какая ядовитая усмешка кривит эти лепестки, обнажая сахарной белизны мелкие и острые, как у хищника, зубы.

— Из меня казак, как из кадила трубка, — пробормотал Степан, не принимая в руки протянутого повода. — И кони мои при мне, — он указал на пыльные сапоги.

— Так, значит, ты моему папаше подарок сделал? — вкрадчиво произнесла казачка и подошла к Степану в упор. — Конем жалуешь вахмистра Силантия Брехова? Спасибо, — она дурашливо поклонилась парню в пояс. Выпрямившись, прищурила потемневшие, как грозовая туча, глаза. — А может, папаша не хочет от тебя этот подарок принимать,

— Да ведь не мой конь...

— Твой, Степушка, твой, — голос у Ольги тихий, нежный, словно ручеек, воркующий на перекатах и несущий свою жертву к гибельному водопаду. В нем, в этом голосе, — и насмешка, и жалость, и ненависть, и любовь.

— Кабы надысь шашку не папаша, а ты выронил, вот так рванул в бежки, не простясь, не поклонясь, а?

— Я бы слово свое сдержал.

— А почему ж, в таком разе, ты о людях плохо думаешь? Почему мой папаша не должен своему слову быть хозяином?

— Да я...

— Держи! — Ольга решительно вложила поводья в Степанову руку. — Коня Витязем кличут. А седло в лавке у Тихонова купишь, насчет седла вы с отцом не спорили. Чего же ночевать не пришел? Аль дорогу забыл к нашему куреню? — скривила в усмешке губы.

Степан переступил с ноги на ногу.

— В номерах заночевал у этого, как его... Выпил лишку и...

— Не ври, — оборвала его Ольга. — Ты был у учителя, стихи с ним читал. У Степана порозовели щеки. — Ты что, слышала? — взглянул ей в глаза.

— Тебе какое дело? «У людей на горных кручах раздается свадьбы гром», — продекламировала она нараспев. — У людей–то раздается, а у твоего учителя тихо, как в келье у монаха. Должно в холостяках и помирать решил. Тетрадку хоть взял?

— Забыл, — усмехнулся Степан.

— Что ж такой забывчивый? У друзьяка стихи забыл, у нас — коня. О чем ты только думаешь? Да уж молчи лучше, и так все ясно... Ну, прощевай.

— До свидания, Оля. Я тебя провожу, — шагнул следом за казачкой вконец сбитый с толку ее словами Степан.

— Не, не надо. Тут близко, авось чечен не уволокеть, — нервно рассмеялась казачка и, резко повернувшись, быстро зашагала назад — только юбка заколыхалась из стороны в сторону, подчеркивая статность и гибкость девичьей фигуры. Отойдя саженей на пятьдесят, обернулась, сдернула с головы платок, прощально взмахнула. А у Степана тяжело ворохнулось в груди.

Во все время разговора между молодыми людьми Данел стоял с арбой под раскидистым дубом, росшим возле кладбища на краю болота и, казалось, внимательно рассматривал висящие на узловатых сучьях вырезанные из жести изображения человеческих рук и ног, а также всевозможные лоскутки материи, ленты и пряди волос. Это был «священный дуб», а все висящее на нем — своеобразная дань-взятка потусторонним силам от живых христиан за своих почивших вечным сном собратьев — наивное смешение веры «истинной» с языческими суевериями древних славян.

— Для чего его так разукрасили? — спросил Степан, подводя к арбе коня и похлопывая ладонью по его крутой блестящей шее, отчего тот нервно вскидывал сухой головой и прядал маленькими островерхими ушами.

— Это не для красоты, — ответил Данел, косясь на коня и едва сдерживаясь, чтобы не броситься к нему с восторженными возгласами, что простительно нечто женщине, но не мужчине.

— Это люди дают богу жертву, чтобы в Стране мертвых не шибко забижал их родственников.

— Пустяковая уж больно жертва, — усмехнулся Степан, протягивая Данелу повод уздечки. — Ну, для чего понадобится богу какой–то ситцевый лоскуток?

— В хозяйстве и лоскут пригодится, —возразил Данел, и в его глазах вспыхнули озорные огоньки. — Бешмет, скажем, порвал, чем дырку зашьешь?

— Да разве бог в бешмете ходит?

— Конечно, в бешмете, а в чем же.

— Да где ты видел на иконах, чтобы бог в бешмете был? Он одет в хламиду.

— Гм. Я когда в своей сакле сижу, тоже в одной рубахе, а вот в город — черкеску надел. Так и бог: когда дома сидит, халмид носит, а как куда соберется в гости, бешмет и черкеску надевает, а как же.

Степан рассмеялся.

— Держи, — сунул он повод в руку Данела. — Витязем зовут.

Данел облегченно вздохнул. Теперь можно сбросить маску безразличия. Тотчас позабыв про висящие на дереве амулеты и про божьи рубахи, он обошел вокруг коня, пощупал суставы ног, осмотрел копыта, заглянул в зубы, покачал головой, заложил руки в боки и поцокал языком:

— Хорз баех [27] хорош конь (осет.) ! — сказал по-осетински и затем снова по-русски: — Ах, красавец, скажи, пожалуйста! Ай-яй, Ольга! Умереть бы мне за эту девку. Цэ, цэ. Женись, Степан, на Ольге — такой жены нигде больше не найдешь.

— Жениться не напасть, да как бы, женившись, не пропасть, — возразил Степан.

— Зачем пропадать? Я не пропал, твой батька не пропал, а ты почему — пропал? На Ольге женись — казаком сделаешься. На кровати с блестящими дужками спать будешь. Силантий умрет — хозяин станешь. Сынов у него нет — все твое.

— Давай лучше домой двигаться, — переменил разговор Степан, — а то лягушки уж больно разорались — не было бы дождя сегодня.

— Давай домой, — согласился Данел. — А с конем что делать будешь?

— Коня возьми себе, в хозяйстве пригодится.

— Как...себе? — опешил Данел. — Это мне, да? — он несколько раз перевел взгляд расширенных глаз со Степана на коня и обратно. — Мне нечем платить тебе. Ты не шути, пожалуйста.

— Свои люди— сочтемся, — Степан сел на край арбы, взял в руки вожжи. — Но, Красавчик! Чтоб тебя волки не съели!

Арба качнулась и заскрипела, словно жалуясь на людское бессердечие. Данел, ведя на поводу коня, шел рядом и растерянно хмурил брови.

— Нет, — произнес он после некоторого раздумья, — так не могу, — повторил удрученно и протянул повод молодому другу.

— Да я же не продаю, а дарю, — отмахнулся от повода Степан. — Дарю, понял?

— Подарок? — обрадовался Данел выходу из затруднительного положения, но тут же вновь помрачнел, — А я тебе что подарю, мачи свои? — он насмешливо кивнул головой себе под ноги (выехав за пределы города, Данел снял сапоги и надел мачи — в степи на него смотреть некому).