Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Ночь, черная, как сердце злой колдуньи. Нет в небе звезд, их, наверно, завесила шалью бабка Бабаева, летая на метле со своим приятелем чертом. А что? Самая подходящая обстановка для нечистой силы. В такие вот теплые, пропитанные полынным духом ночи Вечный Шутник так и толкает под ребро того самого мужчину, у которого— «седина в бороду», понуждая его, несмотря на колотье в спине, тащиться в потемках к той вдовушке, что одним лишь взглядом сверкающих глаз врачует старческие недуги. Нет лучшего времени для слуги дьявола, как глухая пора незадолго перед самой полночью, когда дороги и тропки растворились в чернильной темноте, а плетни и хаты повырастали там, где их днем и в помине не было.

— Э, черт! Ну и темнотища: в двух шагах ничего не видно. Опять на плетень напоролся.

— Тише ты... Держись за мной. Да гляди, одеяло не потеряй.

— Тут как бы последний глаз не потерять. Клянусь богом, Микал, плохую ночь ты выбрал.

— Уже пришли... Давай сюда своего коня. Вот та-ак... Ну–ка, помоги подсадить мальчишку. Ух, тяжелый какой. Зачем так много ел, вечером? Вот застрянешь в трубе — будешь знать.

— Не застряну...

— Ладно, помалкивай. Нашел место для, разговоров. И не топай, как сайгак — за версту слышно. Снимешь засов и тихонько царапнешь дверь, понял?

— Понял... — Оса, одетый в старый бешмет Микала, пополз по камышовой крыше.

Вот и печная труба. Подпрыгнув, сел на нее, опустил внутрь ноги. Страшно, аж дух захватывает! Впору хоть отказаться от трех рублей, чтобы не лезть в эту воняющую гарью дыру. Но не лезть нельзя, ведь он вместе с Гапо только что поклялся Микалу страшной клятвой: «С тобой и за тебя, да покарает нас бог, если изменим тебе. За тебя готовы сесть в тюрьму, готовы стать кровниками и умереть!»

Правда, умирать даже за такого хорошего товарища, как Микал, не хочется... А хорошо отсюда виден освещенный горящими лучинами мужской курган. И слышно хорошо. Даже можно различить слова «Песни Хазби», которую запевает Чора. «Мама, что это будет, если я видел во сне, как голуби дрались и рвали друг у друга перья?» — спрашивает запевала тонким пронзительным голосом и сам же отвечает на свой вопрос: «Убьют тебя, Хазби, и твои сестры будут рвать от горя волосы». «Мама, что это будет, если я видел во сне, будто мой верховой конь вырвался без уздечки и бегал по полю?» — снова вопрошает Чора фальцетом. «Убьют тебя, сынок, и твоя жена останется без мужа», — отвечает он тем же голосом под протяжный, аккомпанемент подвыпивших участников самодеятельного хора.

— О-ой! — сочувствует такому страшному предсказанию матери пугливое эхо.

Однако не для того, чтобы слушать песни, залез на чужую трубу Оса. Положив локти на кирпичи, он просунул в пропахшее кизячным дымом отверстие гибкое тело и, упираясь коленками в теплые стенки дымохода, стал спускаться вниз.

Дальнейшие события развивались с молниеносной скоростью. Едва Оса снял с двери засов, как в нее ворвались оба его взрослых сообщника. Один из них чиркнул спичкой, а второй схватил в охапку спящую девушку и, прижимая к газырям черкески, потащил на улицу к оседланным коням. «Вот уж не думал, что Сона такая тяжелая», — невольно отметил про себя похититель, провожаемый дружным ревом проснувшихся малышей.

Такой бесцеремонный прием, по-видимому, разбудил досматривающую третий сон красавицу. Она испуганно ойкнула и отчаянно заболтала чувяками.

— Затыкай скорей! — прохрипел партнеру несущий столь драгоценную и вместе беспокойную ношу.

Гапо — это был он, одноглазый разбойник — тотчас-же всунул в рот пленнице припасенный для этой цели платок и закрутил ее в байковое одеяло.

— Держи! — Микал сунул изгибающийся сверток товарищу, сорвал повод с плетневого кола, одним махом вскочил в седло. — Подавай сюда!

С места в карьер рванулись зараженные общим волнением кони. Звучно процокали копыта в ночной тишине и замерли вдали.

...Два графина араки, присланные женщинами на мужской холм, сыграли роль стружки при разведении костра. Пламя вспыхнуло, но тотчас стало тухнуть из–за недостатка топлива.

— Неужели мы не мужчины, что не можем принести святому Уацилле приличную жертву? — возвысил голос Михел Габуев, когда убедился, что из графина уже ничего не льется в рог.

Окружающие его мужчины заворчали обиженно. Оказывается, все они — мужчины. И тогда поступило предложение о проведении «суда» над провинившимися хуторянами.

— Латон Фарниев купил тачанку, — торжественно объявил «судья» Михел Габуев. — Он должен принести четверть араки и закуску.

— Да ведь за тачанку вы меня уже судили на празднике Хорыуацилла! — вскричал «обвиняемый».

— Тогда судили за весь стан, а сейчас за одни колеса. Ведь не хочешь же ты, чтоб они у тебя рассохлись?

Конечно, не хочет. Латон вздохнул и красноречивым жестом направил молодого Дудара Плиева в нужном направлении.

— У Данела шесть дочерей. С него причитается графин, — продолжал выносить приговоры судья.

— Ау, господин судья! — удивился Данел. — Ты, наверно, забыл, что у меня, кроме дочерей, есть еще и сын?

Михел хитро прищурился и удовлетворенно огладил седую бороду:

— Прости, пожалуйста, совсем забыл, да будет у тебя семь сыновей, Данел. Не надо нести за дочерей графин араки...

Данел игриво толкнул рядом сидящего Степана локтем, горделиво выпятил грудь: не выгорело у судьи!

— ...Ты принесешь четверть араки и вареного петуха — за сына, — закончил тем временем приговор судья, и весь нихас так и грохнул хохотом.

Неизвестно, что хотел ответить на такой приговор Данел, ибо в этот кульминационный момент пира к нему подбежала растрепанная дочь Вера.

— О баба! — крикнула она с рыданием в голосе. — Иди скорее домой, нашу Сона украли!

Если бы вдруг черное небо раскололось над головой и из небесной трещины появился на своем трехногом скакуне сам Уастырджи, пирующие мужчины так бы не поразились этому, как услышанной новости.

Данел одним прыжком подскочил к плачущей дочери:

— Что ты плетешь, дочь наша? Тебе, наверное, приснился дурной сон?

— Нет, баба-а... не со-он... Двое мужчин ворвались в нашу саклю и утащили сестру.

— А мать где?

— Не знаю, баба, ее нет дома.

— Уй-юй! Кто–то захотел, чтобы я напился его крови! — вскричал Данел и, выхватив кинжал, бросился бегом к своему дому. Все остальные последовали за ним, оглашая окрестности проклятиями и воинственными кличами.

Микал прижимал к груди украденное сокровище, и тепло женского тела, проникающее сквозь легкое одеяло, заставляло его выбивать зубами мелкую дробь. «Посмотрим, что ты теперь скажешь, гордячка», — думал он, вызывая в памяти картину последнего с нею свидания у колодца. Но злобы в себе не ощущал. Наоборот, чувство глубокой нежности овладело им с того самого момента, когда прижал к груди это слабое, беззащитное существо. «Как бы не задохнулась от платка — что–то притихла», — мелькнула тревожная мысль. Он натянул поводья, крикнул товарищу: