Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Поздненько, — проговорил церковный служитель, пропуская ночного гостя в божьи хоромы. — Смотри, не опрокинь впотьмах престол.

— Придет время — опрокинем, — пробасил Темболат, направляясь к амвону.

Ктитор довольно хмыкнул. Вслед за Темболатом прошел через царские врата в алтарь, куда и поп–то заходит только в исключительных случаях, помог ему отодвинуть в сторонку престол. Нащупав на полу кольцо, приподнял крышку люка, и Темболат привычно скользнул в четырехугольное отверстие.

— Я скоро, Иннокентий Федорович, только взгляну на производство, — шепнул он из–под пола.

Спустившись по лестнице в подвал, Темболат ощупью стал пробираться среди всевозможного хлама в сторону светящейся в дальнем углу керосиновой лампы. Она стояла на ящике, перед которым сидел, подложив под себя старую ризу, Василий Картюхов.

— Как дела? — подошел к нему Темболат.

— Как в Польше: у кого денег больше, тот и пан, — поднялся с ризы Василий. — Жутковато здесь одному, сидишь, будто в склепе. Зря Нюрку отпустил...

— Зато надежно, — рассмеялся Темболат, — от всякой нечистой силы. Получается что?

— Получается. Только картаво выходит как–то.

— Почему картаво?

— Буквы «р» нету в шрифте, ты же знаешь. Ну и пришлось Нюрке ставить вместо нее мягкий знак кверху ногами. И как это богомаз проглядел?

— Это не богомаз виноват, а писарь казачий: при обыске рассыпал. Ну да не беда, лишь бы понятно было, о чем речь.

— Понятней уж некуда, вот посмотри, — сказал Василий и подал старшему товарищу только что вышедшую из–под резинового валька листовку, остро пахнущую типографской краской.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочитал Темболат пламенные слова призыва своей партии. Хорошо отпечаталось. Жаль только, что буква «р» смотрит не в ту сторону.

И настал день, которого так ждал и боялся Степан. У Сона начались схватки. Собственно, день еще не начинался. На дворе была темная весенняя ночь, и Степан то и дело натыкался впотьмах на корыта, меряя шагами во всех направлениях хозяйский двор и обжигая пальцы искуренными цигарками. В эту необыкновенную для него ночь его попросту вытолкнули за ненадобностью из теплой комнаты, а вместо него ввели туда бабку Макариху, знавшую толк не только в торговых делах, но и делах повивальных.

Из хаты доносились дверные стуки и тревожные женские голоса. Нет-нет прорывался оттуда оттаянный крик роженицы, от которого заходилось сердце в груди и делалось сухо в горле. Наконец, вышла на веранду хозяйка и со вздохом облегчения, словно не квартирантка, а она сама разрешилась от бремени, — произнесла: «Благодарение богородице, заступнице нашей: опросталась раба божия Софья».

Эти слова прозвучали для Степана как разрешение вернуться в свою комнату. С бьющимся сердцем он подошел к жене, нагнулся к измученному лицу, поцеловал влажный от перенесенных страданий лоб. Сона благодарно покривила почерневшие губы.

— Я люблю ее, Степан, — прошептала по-русски.

— Я тоже люблю ее, — улыбнулся Степан, поняв, что родилась девочка.

В это время бабка Макариха что–то заворачивала на столе в одеяльце, и это «что–то» резко попискивало. «Дочка! Моя дочка!» В груди Степана полыхнуло огнем неведомое дотоле отцовское чувство, и ему сделалось вдруг нестерпимо весело. Его дочка! Частица его самого, его кровинка. Он подошел к столу, склонился над свертком. В свете керосиновой лампы увидел сморщенное красненькое личико с щелочками мутных глазенок, плоский, как у папуаса, нос.

— Не дыши на дитю табачищем! — прикрикнула на него повивальная бабка, и ошалевший от счастья отец послушно отпрянул в сторону.

Утром шел на работу, как на праздник. Не удержался, показал язык выдравшемуся из гущи акаций солнцу, сыпнул играющей в «чижика» ребятне горсть медяков — на пряники. Один из малышей вместо благодарности крутнул ему вслед пальцем у собственного виска. «Блажной какой–то», — сказал он по примеру взрослых,

На проспекте Степану встретился пристав. Он был в белом кителе с медалью на груди и в отменном настроении.

— Здравствуйте, Степан э...

— Андреевич, ваше благородие, — подсказал Степан.

Пристав сморщил схожее с царским лицо:

— К чему такая, казенщина, Степан э... Андреевич. Как поживает на новом месте степной цветок? Наши дамы в восторге от вашей жены, господин Орлов. Заходите как–нибудь к нам на чашку чаю.

Тон у пристава покровительственно-отеческий, а глаза холодные, равнодушные, как у японского болванчика.

— У Сона родилась дочь, господин капитан, она не может сейчас ходить по гостям.

Пристав изобразил на своем цареподобном лице улыбку радости.

— Ах вот как! Homo novus [77] новый человек , поздравляю. Был бы весьма счастлив называться крестным отцом вашей малютки.

— Да разве я мог подумать о такой чести, ваше благородие, — положил Степан руки на грудь. — Да если б я знал, ни за что б не взял крестным отцом нашего хозяина-плотника.

У «их благородия» презрительно дрогнули уголки губ:

— По пословице: «Руби дерево по себе»?

— Нет, по другой: «Зачем украшать лапти бисером?»

С тем и расстались. Один направился в полицейский участок, другой — на хозяйственный двор купца Неведова, что задней стороной выходил на берег Терека.

Но вслед за счастьем пришла беда. Недаром сказано, радость и горе ходят в обнимку.

Заехал как–то к молодым супругам Чора, и до того захотелось Сона съездить с ним в родной хутор — хоть криком кричи: мать-отца повидать, сестренкам, братцу гостинцев отвезти, дочкой похвастаться. Брови у нее черные, кавказские, а глаза серые, кацапские.

Степан отпустил жену, а сердце заныло у него дурным предчувствием. В тот же день прискакал в город Данел. Нашел зятя возле неведовской просорушки:

— Ради бога, ради твоих мертвых, поезжай скорее к ней, твоя дочь умирает!

У Степана оборвалось что–то внутри. В голове зашумело от прихлынувшей крови. Не спрашивая о подробностях, бросился в дом к хозяину, попросил верховую лошадь. Потом уже в дороге спросил тестя, почему не привез с собой больную девочку.

— Нельзя везти, плохая совсем. Мишурат сказала, очень сильная порча.

— В больницу ее надо, к врачу, — затосковал отец, настегивая плеткой коня.

Данел пожал плечами:

— Что врач сделает от порчи? Если Мишурат не поможет, никто не поможет.

Тем временем старая знахарка проводила повторный сеанс лечения своей трехмесячной пациентке, у которой уже посинело личико и от слабости пропал голос.

Вид у старухи ужасный. Она закатила под лоб глаза и вся дрожит, словно в приступе лихорадки. Огромные серьги в ее оттянутых едва не до плеч ушах тоже дрожат. Толстые губы что–то бормочут, тяжелые руки бессильно опущены вдоль массивного туловища. Ей, по-видимому, очень трудно бороться с нечистой силой, вселившейся в это хрупкое существо. Она корчится, кряхтит, обливается жарким потом. Вдруг лекарка резким движением хватает со стола нож и быстро-быстро машет им вначале перед тусклым взором больного ребенка, потом перед светящимися надеждой глазами его матери. У последней от неожиданности вырывается из груди испуганный возглас.