Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Над Моздоком, в темно-синей небесной степи, словно овцы вокруг чабана, сгрудились вокруг месяца звезды. Они огромной отарой передвигаются по широкому прогону Млечного Пути, сопровождаемые хищными выводками Большой и Малой Медведиц. Тихо и спокойно на космических пастбищах. Лишь иногда выскользнет из–под копыт звездного ягненка камешек и прочертит огненным штрихом черную глубину небесной пропасти. Тихо и на земле, уснувшей под мягким снежным одеялом. Умолк до утра большой колокол на Стефановском соборе, только что отбив двенадцатью ударами половину ночи. И даже собаки умолкли за отсутствием влюбленных парочек и драчунов-мастеровых. Все разбрелись по своим лачугам.

...Гулко стучат подковы на Терском мосту, стремя в стремя идут скакуны. Сердце тоже стучит наперегонки с конскими копытами — до сих пор Ольга в себя не пришла. Человека убили! И за что? За деньги, которые ей не нужны. Куда теперь несет ее роковая судьба? Зачем скачет в горы к этому страшному абреку Зелимхану, чьим именем ее пугали в детстве?

Степан... опять он возник перед ее глазами. Вот кого смертельным ядом напоить вместе с его поганой осетинкой.

— Соперник твой с хутора в Моздок перебрался! — прокричала Ольга Микалу, испытывая при этом злорадное удовольствие, что своим сообщением делает ему больно, — Твоя Сонька с ним под ручку, как барыня, ходит, сама видела.

Микал ощерился взбешенным волком:

— Зачем говоришь мне? Клянусь луной, я не хочу слышать имени этой женщины, — прошептал он свирепо и пришпорил коня.

Солнце сегодня сияет особенно ярко. Оно отражается в растаявшей посреди двора лужице и в блестящем шатуне локомобиля.

Степан положил гаечный ключ на колесо, разогнул спину. Скоро весна, вторая его весна на Северном Кавказе. Что нового принесет она? Степан улыбнулся. С каждым днем все теснее становится пальто любимой женщине. Глядя на свою располневшую талию, Сона с притворным ужасом закрывает лицо руками: «Не смотри на меня, наш мужчина, я стала совсем как бабка Бабаева». Скоро она подарит ему сына с такими же тонкими черными бровями, как у нее самой. Недаром вчера хозяин дома, провожая взглядом идущую по двору квартирантку, сказал Степану без всяких обиняков: «Ежли хочешь своему сыну крестного отца-молодца, не ищи его дюже далеко», и подмигнул лукаво.

— Ну как дела, сицилист? — раздался сзади знакомый голос. Это Григорий Варламович дружелюбно хлопнул своего машиниста по плечу ручищей.

— Пора пускать двигатель, вот только воду зальем да разведем пары, — ответил машинист.

— Однако ты шустрый парень. А десятку я все равно удержу из заработка,

— Какую десятку?

— А ту, что я тебе отвалил на пасху в прошлом годе.

— Тогда пускай двигатель сам, — нахмурился Степан, вытирая ветошью замасленные руки.

Неведов рассмеялся. Серые его глазки с одобрением окинули крепкую фигуру нового работника.

— Гонорист ты, Гордыня Бродягович. Ну да не боись, не обижу. Десятку вычту для успокоения собственной души, а четвертной выдам сверх положенного, вроде как премию. Если эта чертопхайка хорошо будет работать.

— А не жалко? — усмехнулся Степан.

— Жалко, да иначе нельзя. Хорошему работнику накинешь лишний пятерик, глядишь, он тебе на сотельную прибыли принесет, а то не так?

— Ну, а если не принесет?

— Значит, маху дал хозяин. Придется эту пятерку у других по копейке, по зернышку наверстывать. Вот так всю жизнь и крутишься, а спроси для чего, — и сам не знаю. Прихлопнут однажды, как того Холода, и все твое нажитое — как пыль по ветру.

— Какого Холода?

— Так ты и не слыхал вовсе? А в Моздоке только и разговору. Полиция с ног сбилась. Ночью сегодня в номерах ставропольского овцевода Холода прирезали, служанка, говорят, замешана: денежки себе за пазуху и только видели. Эх, жизнь наша! Как свечка: плюнул на нее — и потухла. Верно люди бают: «Если не судьба, так в океане не утопнешь, а коль судьба — в луже захлебнешься». Из Владикавказа человек ехал — дорогой бог миловал, а тут в городе — на тебе... царство ему небесное. Ну, давай, инженер, заводи эту «адову кочегарку», я погляжу, стоющая ли она в работе.

Спустя час «адова кочегарка», шипя паром и ухая в небо черными кольцами из длинной трубы, пришла в движение. Замелькал туда-сюда блестящий шатун. Завертелось маховое колесо.

— Крути шибче! — крикнул хозяин, возбужденный могучей силой своего заграничного детища.

Машинист посмотрел на манометры, пощупал втулку, отрицательно покачал заячьей шапкой:

— Нельзя быстрее. Подшипник греется, надо останавливать.

— Зачем останавливать? Нехай крутит.

— Нельзя. Двигатель сломается.

— Да ведь двигатель, мой! — округлил глаза владелец машины.

— А отвечаю за него я, — возразил Степан. — Я мастер.

— Ха! Мастер. Кочегар ты, а не мастер. Вот дед у меня был мастер: двадцать пять штук детей смастерил, три жены допреж времени отправил на тот свет за этим делом. А ты... Пущай крутит.

— Тогда я умываю руки, — сказал Степан, направляясь с хозяйского двора в сторону ворот.

— Ну и умывайся к едрени-фени! — крикнул ему вдогонку Григорий Варламович. Но вскоре опомнился, догнал за воротами машиниста, заговорил примирительно:

— Ты что ж, и впрямь уходишь?

— Ухожу.

— Вот черт! Так ты хоть того... останови эту фыркалку.

Вернувшись к локомобилю, Григорий Варламович гаркнул в сердцах на любопытных работников:

— Ну что рты пораззявили, черви навозные? Пропустите к машине человека, — он виртуозно выругался и добавил с гневным торжеством в голосе: — Есть еще на Руси люди, не то что вы, канальи.

В конце рабочего дня подошел к Степану, предложил как ни в чем не бывало:

— Приходи сегодня с супругой ко мне на ужин. Пристав обещался быть и сам Ганжумов, городской голова. Мелькомов придет, Марджанов, Циблов и другие, кои помельче.

Степан шел домой и думал, для чего понадобился на званом вечере городских заправил никому не известный и весьма небогатый машинист, — любопытно.

Приглашение в купеческий дом испугало Сона.

— Ох-хай! — воскликнула она горестно. — Я плохо говорю по-русски, они будут смеяться надо мной.

Степан фыркнул.

— Ты бы послушала, как говорит по-русски городской голова Ганжумов. Одевайся, а то вон уж за нами и Темболат идет.

— Во что же я оденусь? — Сона подняла на мужа скорбные глаза. — У меня нет городского платья.

— Надень свое хуторское. Ты в нем будешь на вечере самой красивой женщиной.

— Ты правду говоришь? — скорбь в глазах Сона сменилась радостью.

Она открыла сундук, достала из него праздничное платье, усыпанную бисером бархатную шапочку с кисейным покрывалом.

— Ну как? — повернулась перед зеркалом в наряде своей бабушки. — Не очень я толстая?