Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Нет ничего горше, чем сознание предательства недавних друзей! И никакая мудрость не в состоянии постичь причину человеческого коварства. Причина эта сокровенная и вечная, как мир. Наши глаза и уши воспринимают лишь малую долю того, что знает душа. Оттого-то человек чаще всего бывает крепок задним умом.

Позже Фёдор Никитич не раз корил себя за то, что не нашёл достойного ответа на клевету. Или, в самом деле, на крутых поворотах судьбы, лицом к лицу со злобой людской человек теряет весь свой ум? Как хотелось забыть ему эти минуты! Никогда прежде не испытывал он такого горестного унижения, как ныне на патриаршем подворье. Мог ли его незабвенный родитель, так гордившийся своим старшим сыном, подумать, что когда-нибудь на его долю достанутся публичные плевки ничтожной толпы?

И вот застенок, мрачное подземелье. В нос ударил тяжёлый, скверный запах. Фёдор машинально оглянулся, задержавшись на каменном выступе, но пристав подтолкнул его в спину.

Понемногу освоившись с темнотой, Фёдор понял, что его поселили одного. Крошечное оконце и топчан в углу, покрытый соломой. «Эти смерды боятся меня, однако. Поместили-то отдельно». Эта мысль была утешительной и бодрящей. «И пусть себе боятся. Они ещё узнают, каков я буду».

В мгновенном озарении ему припомнилось, что батюшка его тоже сидел в застенке, да вновь возвысился над своими недругами. Подумал: «Також и я. Нам это, видно, самим Богом заповедано было. А всё боярская злоба. «Они достоянию моему завидуют», — говорил батюшка о боярах. Не удалось им избыть его силу первого боярина. Наверно, тут был страх перед ним, главным советником царя, и эту злобу ныне их сыны и внуки вымещают на мне».

Фёдор вдруг почувствовал слабость в ногах. Горько усмехнувшись, он опустился на топчан и обхватил голову руками. Нет, так просто он им не сдастся. Надо же, как свела их всех вместе злоба к нему...

Память Фёдора выхватывала то одни, то другие лица... Теперь, когда всё это несколько отодвинулось от него, он мог и посмеяться, к чему по своей натуре был склонен. Молодой князь Оболенский и боярин Шереметев наскакивали на него, будто два гусака. Рано огрузневший Шереметев шёл на него всей статью, а невысокий Оболенский всё прыгал сбоку, словно норовил укусить. И как учинилось, что они соединились в злобе?

Фёдор знал, что князья Оболенские и бояре Шереметевы издавна показывали своё нелюбие к Романовым — ещё с того времени, как царь Иван объявил многим боярам и князьям свою немилость. Они же видели в этом злую волю царицы Анастасии Романовны. Завидно им было, что Романовы были в чести у государя. Им бы самим хотелось решать, кого казнить, кого миловать, и думают, видно, что нынче пришло их время. А про то забыли, что Господь всё устроит по-своему.

Фёдору отрадно было думать, что во все времена Бог неизменно помогал Романовым и в беде, и в нужде. Перед его глазами возникло Евангелие, которое оставалось раскрытым на столе, когда его уводили приставы. Он стал припоминать псалмы Давида и вдруг потихоньку запел:

«Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня;

Многие говорят душе моей: «нет ему спасения в Боге».

Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою.

Гласом моим взываю ко Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей».

Неожиданно на ступеньках подземелья показалась представительная фигура боярина Салтыкова. Вид этого вечного баловня судьбы, умевшего находить удачу при любом государе, был неприятен Фёдору. Но вдруг мелькнула мысль, не Ксения ли послала его: Михайла Глебович приходился родственником его жене. Пока гость медленно оглядывал подземелье, привыкая к темноте, Фёдор нетерпеливо спросил его:

— Зачем пожаловал, боярин?

— Экий ты скорый. С важным делом к тебе пришёл. Ныне позовут тебя на допрос, и мой тебе совет: покайся и признай свою вину.

— Ступай, боярин! — нетерпеливо перебил его Фёдор. — Мне не с руки толковать с тобой. Но скажу тебе напоследок: Романовым не в чем каяться, они верно служили прежним царям.

— То-то и оно, что прежним. Нашёл чем хвалиться. Род царя Ивана был издавна кровопийственным.

— Издавна?! Может быть, со времён Рюрика все великие князья, а потом и цари повинны в крови людской?

Лицо Салтыкова исказила злобная усмешка.

— Все великие русские князья и цари кровью залили земли соседних держав да и свою землю опустошили.

— И царь Борис?

— И царь Борис.

— Ты, однако, верно служишь ему.

— Тебе оттого какая досада? — буркнул Салтыков.

— Скажи мне по-родственному, что думаешь, отчего бояре ненавидели Романовых, а перед Борисом угодничали, когда он ещё не был царём?

Салтыков отвёл глаза, словно не хотел отвечать прямо, но всё же решился:

— Значит, опасались вас. Бориску, ежели он не угодит, будет легче свалить.

— Так-так... И кого же на его место?

Салтыков отозвался быстро, будто ответ был припасён заранее.

— А хотя бы кого из поляков, токмо не своего туземца.

Фёдор молчал. В эту минуту он и сам готов был согласиться, что лучше уж власть поляков, чем ненавистное Борисово царствование, однако удержался высказать эту мысль и лишь спросил:

— Не боишься, что нас подслушивают?

— Меня?! Не посмеют. Борис знает, что я ему верен.

Об этом Фёдору говорила жена. Ближайшее будущее подтвердило это. Борис доверил боярину Салтыкову важное семейное дело: встретить жениха дочери Ксении, датского принца Иоанна, и быть при нём ближайшим доверенным лицом во всё время его пребывания в государстве.

Почему, однако, принц вскоре умер? Иностранцы свидетельствовали о признаках отравления, но никто это дело не расследовал, и никто не задумался, кому была нужна смерть датского принца. Между тем к этому времени было ясно, что больше всего хлопотали об ослаблении Годунова сторонники Польши. Вот тут-то и всплыло имя Михаила Салтыкова, ибо во всей Московии нельзя было сыскать человека, более преданного интересам польского государства, чем он.

Фёдор знал об этом, и ненависть родственника Ксении к царю Борису примиряла с ним боярина, хотя в душе он всегда недолюбливал его.

Что поняли оба в эту минуту затянувшегося молчания? Но Салтыков вдруг встал. Видимо, слова Фёдора о том, что их подслушивают, обеспокоили его. Фёдор тоже машинально поднялся, чтобы проводить гостя.

— Скажи царю Борису, что злого дела я против него не затевал и готов на том крест целовать. Поговори с боярами, пусть не держат на меня зла. А коли будет в том нужда, сами снимут с меня допрос.

Салтыков ответил не сразу, размышляя о чём-то своём, потом обронил:

— На всё Божья воля.

Оставшись один, Фёдор тяжело задумался. Приход Салтыкова был для него дурным знаком. «Ишь, «ныне позовут тебя на допрос». А то я не знаю. Позовут... Да себя-то ты ко мне зачем позвал? Такой осторожный, а пошёл к опасному злодею. И подслушивания не испугался».