Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Наконец он нашел подходящее выражение.

«Дорогая Ирина! Сегодня разрешат текинским женщинам уходить из лагеря в степь. В песках ожидают их отцы, мужья, братья. Кроме того, персидскому агенту позволено выбрать рабынь-персиянок для пересылки на родину. Вам доступно скрыться обоими путями. Предпочтите первый, не поможет ли вам ханум? При ее помощи переход в Персию доступен в одни сутки. Да спасет вас Господь!»

Не успел Можайский запрятать записку в дневник Ирины, как в кибитку вторгнулся Узелков.

– Спасаюсь от трупного запаха, – объяснил он причину своего появления, – там у нас в крепости разит до того, что пища не идет в горло.

От усталости разговор не клеился. Выпив наскоро чаю, дядя и племянник решили лечь спать.

– Жандарм чуть не застрелил мародера, – передавал Яков Лаврентьевич, укладываясь на ворох соломы. – Завтра последний день дозволенного грабежа, и слава богу, а то люди выбились из повиновения.

Можайский уклонился в другую сторону:

– Интересно, были ли во время осады англичане в крепости или нет? Сведение это очень важно для моих исторических записок.

– Какие тут англичане! Взгляни завтра на склад текинского оружия и ты увидишь позор, а не шашки! Когда их показали командующему, он нашелся только сказать: «Какая мерзость!»

– Спи, неугомонный.

Неугомонный заснул. Что касается самого Можайского, то он всю ночь не смыкал глаз и первые утренние проблески встретил с большим нетерпением. Выбравшись на воздух, он пошел вдоль Великокняжеского ручья.

Ни лагерь, ни «бабья бригада» не успели еще войти в дневную колею, и только в одном углу крепости шла усиленная деятельность. Там жгли трупы. По недостатку горючего материала процесс этот оказался очень медленным, между тем следовало торопиться с уборкой мертвых тел, иначе тифозная гроза была неминуема.

Оставив аутодафе, Можайский отправился к обвалу на свою позицию, где его появление было сигналом для подъема «бригады». Непрерывная линия женщин и детей вновь потянулась в крепость, но уже не за добычей пищи и платья, а чтобы поголосить и поплакать в память покойников. С гребня стены открывалась картина, возбуждавшая дрожь и в загрубелом сердце. Здесь долго и молча крепились старухи, но стоило одной из них удариться в причитания, как вся толпа принималась надрываться в жалобах и рыданиях.

Надрывалась на этот раз и ханум, стоя на обвале лицом к крепостному кладбищу.

– У меня был любимый муж Нур-Берды-хан. Его Аллах призвал к себе в слуги. Была у меня нежно любимая внучка… цвет моего сердца и аромат моей души, но ангел Израфил поднял ее на свои черные крылья. Были у меня стада и земли, но какая теперь в них прелесть?

За плечами ханум стояла ее немая дочь, успевшая обменяться с Можайским едва заметным взглядом. Он попросил ее пройти к одной из ниш в крепостной стене, где, по-видимому, можно было избежать свидетелей. Здесь действительно никто не помешал ему передать этой загадочной текинке письмо и сверток персидских червонцев. Один только несносный Узелков едва-едва не обнаружил тайну своего дяди.

– Дядя, я опоздал по твоей же вине! – упрекал он, взбегая на обвал. – Кузьма меня не разбудил, взвода нет, я бегом…

И он пустился бегом в крепость.

Немая дочь ханум выждала минуту, когда могла без опасения обменяться несколькими словами с Можайским.

– Я ничего не сделала противного долгу человечества, – говорила она на всякий случай по-английски, – и могла бы даже открыться нашим властям, но во избежание глупых догадок я предпочитаю бежать…

– Ирина, если вы счастливо избегнете опасности…

– При помощи ханум это возможно.

– Помните, что вы мне дороги.

– И вы…

– Прощайте, на нас смотрят.

– До свидания… на рейде в Энзели… мой добрый, мой хороший.

Еще минута – и Узелков увидел бы, какими взглядами они попрощались, радостными, полными надежды.

– Взвод на месте и все благополучно, – рапортовал он дяде. – Сегодня оканчиваются «вольготные трое суток», и дисциплина войдет в свои права. Ах, дядя, обрати, пожалуйста, внимание на эту принцессу разбойничьего гнезда. Как она изящна и стройна даже в этом глупом буренджеке. Лицо мне не удалось видеть, но, разумеется, она скуластая, с прорезанными осокой глазами, да?

– Не знаю, не видел, да и какое мне дело? Не хочешь ли проводить меня к коменданту?

Временный комендант Верещагин принужден был закрыть глаза на трое суток и не видеть ничего, что творилось в печальные дни накипевшей злобы.

– Как комендант вы, конечно, знаете все достойное внимания в Геок-Тепе? – спросил, встретившись с ним, Можайский. – Объясните мне, из чего вышло у нас такое долгое сидение?

– Самого замечательного нет больше в крепости.

– Вы говорите о текинцах?

– Об их геройском духе! Он отлетел и, разумеется, навсегда. Взгляните на склад дреколья, образовавшийся у моей кибитки, под названием «склада отобранного у неприятеля оружия». В этом хламе вы увидите алебарды блаженной памяти опричников и крючки, которыми ловят баранов за ноги. Дух, один только дух неприятеля, привел нас к историческому сидению, а вовсе не его средства обороны и нападения…

Можайский нашел свою «бригаду» в большом волнении. Персидский агент, отбирая для отправки на родину персиянок, руководился не происхождением их, а одной красотой, поэтому женщины и девушки Теке, не желая попасть в гаремы шиитов, подняли вопли и бросились под защиту якши-аги.

Можайский нашел Зульфагар-хана возле кибитки ханум, которая вела с ним ожесточенный спор. Он требовал выдачи ему немой девушки, выкраденной, по его словам, из Хорасана.

– Я вцеплюсь в тебя зубами, – кричала ханум, – если ты вздумаешь взять мою дочь в гарем проклятого шиита! Взгляни на эту руку, видишь мои ногти? Хочешь ты предстать на суд Аллаха слепым? Изволь! Якши-ага! – завопила она, увидев Можайского. – Белый царь пощадил нашу жизнь! Для чего? Для того разве, чтобы подарить наших дочерей на утеху шиитам? Ага, скажи ему, что она моя дочь!

Ожесточению ханум не было пределов. Она принялась рвать на себе рубашку, царапать грудь и хвататься за нож.

– Успокойтесь, успокойтесь! Вашу дочь никто не посмеет взять, – объявил Можайский. – Россия завоевала Теке не для того, чтобы наполнить гаремы ваших ильхани красивыми девушками, – обратился он к Зульфагар-хану. – Здесь все скажут, что девушка, которую вы требуете, принадлежит к семейству теке. Если же вы будете настаивать на противном, то мы освидетельствуем весь ваш караван и посмотрим, действительно ли вы выбрали одних дочерей Ирана?

– Мне казалось, что она из нашего Курдистана, – оправдывался Зульфагар-хан, – но я готов отказаться и прошу вас только не верить, что дочерям суннитов неприятно делаться женами шиитов. Я уступаю, я отказываюсь!