Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Обойдя вокруг становища, Можайский решился пройти через него по нескольким направлениям. Ему уступали дорогу скорее с равнодушием, нежели с ненавистью. Хорошо владея тюркским языком, он пытался вступать с толпой в объяснения, но от него отворачивались с коротким «не понимаем». На один только вопрос: «Не нужна ли помощь вашим раненым?» – сотни голосов воскликнули: «На что нам помощь, когда вы сегодня же отрубите всем нам головы?»

В это время, однако, врачи успели уже образовать по собственному побуждению на открытом воздухе, у крепостного рва, перевязочный пункт. Сюда направили раненых женщин и детей.

– У вас кто лечит, мужчины или женщины? – спросила Можайского одна из старых матрон, видимо, пользовавшаяся в своей среде большим почетом. – Нам королева инглези прислала свою женщину, которая делает чудеса.

– У вас есть женщина инглези? Она лечит? Где же она? – посыпались вопросы Можайскаго.

Живость и волнение его испугали матрону.

– Не знаю, ничего не знаю, я женщина бедная и простая, – ответила она, скрываясь в массе окружавших ее женщин.

Можайский шел дальше, не давая уже себе отчета, куда он идет и с какой целью.

«Ирина, неужели ты здесь?» Этот жгучий вопрос застилал перед ним, как пеленой, всю своеобразную картину только что утихнувшей военной грозы.

Выбравшись из становища, он отправился в крепость без всякого плана и намерения. Он наступал как-то без страха и трепета на уцелевшие от взрыва гранаты и натыкался на сломанные зарядные ящики. По главной дороге, проложенной вдоль всей крепости, были расставлены посты и орудия. До текинских трупов еще не дотрагивались и только более ужасные из них оттаскивали в сторону. Свои также не все были убраны, поэтому ряса отца Афанасия продолжала беспрерывно мелькать у носилок с убитыми и ранеными.

Вся эта картина павшей твердыни быстро пополнялась новыми явлениями. В подземельях оставались раненые и те из уцелевших защитников, которые, не найдя смерти, не успели бежать вовремя из крепости. Они ожидали ночи, чтобы под ее покровом проскользнуть мимо часовых. Но не каждому удавалось это бегство!

По возвращении из крепости Можайский нашел у себя приказ по отряду: «Находя необходимым обеспечить продовольствием семейства, брошенные текинцами, учреждаю комиссию под председательством его превосходительства господина Можайского».

Приказ этот доставил Можайскому истинное наслаждение. Он не скрыл от ординарца, что переживаемая им минута была лучшей минутой пребывания в отряде.

– Но командующий приказал доложить вашему превосходительству, что он не даст вам ни одного казенного зерна, – дополнил ординарец. – Он предвидит, что хотя текинцы и разбиты, но впереди может оказаться непредвидимая надобность в запасах продовольствия.

– Доложите Михаилу Дмитриевичу, – поспешил объяснить Можайский, – что я берусь накормить всю толпу ее же хлебом. Я убежден, что все крепостные норки полны мукой, крупой и всяким добром.

Увлекшись симпатичным делом, он тотчас же принялся писать воззвание к текинским семействам. Перо его не раз упражнялось в восточном слоге.

«Ваши мужчины вздумали сопротивляться воле Белого царя, – выходило теперь из-под его пера, – поэтому он приказал своим генералам покорить вашу землю. Вы видите, к чему привело упорство: Тыкма-сардар и его помощники обратились в легкий пух и не постыдились оставить за своими спинами тысячи ваших отцов и сыновей убитыми. Война окончена, отныне вы не опасайтесь за вашу жизнь…»

Можайскому казалось, что никогда ничего лучшего он не написал в своей жизни и не напишет. В минуты его творчества к нему собрались не только члены комиссии, но и охотно предложившие свои услуги добровольцы: воинственный казначей, разжалованный в казаки майор, два драгуна, отец Афанасий…

– Господа, вот воззвание, которое я полагал бы объявить в среде текинских семейств! – заявил Можайский членам комиссии. – Прочтем его в разных местах, а потом пригласим толпу в крепость за припасами.

Предложенный план был одобрен. Организовав свои действия, комиссия вышла к толпе, которую и пригласила выслушать важное слово. Толпа женщин и подростков насторожила внимание. Воззвание прочли громко, отчетливо, но, увы, оно было встречено гробовым молчанием. Никогда у мусульман не было таких порядков, чтобы кормить и одевать побежденных.

– Не хочет ли русский сардар прежде накормить нас, а потом уже рубить головы? – послышался в толпе голос Улькан-хатун. – Скажите ему, что нам приятнее умереть голодными, нежели с жирным куском во рту.

Все добрые намерения комиссии разбивались о пассивное сопротивление ошеломленной толпы. К счастью, нашелся майор из иомудов. Он взял под руки двух встречных довольно-таки противных старух и повел их в крепость. Толпе казалось, что этот изменник-мусульманин повел старух на казнь. Однако спустя четверть часа они показались обратно на вершине обвала не только невредимыми, но и под тяжелой ношей всякого добра. Кроме того, солдаты по приказу майора вели за ними барана и несли вязанку топлива.

Не успевшая опомниться, не смея радоваться, толпа окружила старух плотной стеною и узнала, что гяуры обошлись без обиды и позволили брать все, что видит глаз человека. Старухи залопотали, как мельницы под сильным ветром:

– Мы опять пойдем в крепость, мы наберем там всего, чего захотим. Кто с нами?

Не прошло и часу, как между правоверными и гяурами водворилось соглашение на честных началах. Гяуры не обманывали. Было ясно, что они не намерены рубить головы и, возвращая побежденному неприятелю жизнь и хлеб, стараются только искупить свои грехи. Ведь у гяуров, по их словам, есть тоже дженнет, но только без гурий.

Несмотря на сильное утомление, Можайский видел в эту ночь хороший сон. Ему грезилось, что Ирина, войдя в его кибитку, присела к его изголовью и долго-долго смотрела на него своими ясными и добрыми глазами.

Раннее утро встретил он на гребне минного обвала. Отсюда открывалась панорама всей площади, только что взборожденной тремястами тысячами снарядов, пуль и ракет. Россыпь обвала продолжала свидетельствовать об ужасах взрыва. Под тяжестью ее глыб скрылось несколько сот мусульманских и немало христианских жизней. Трупы Суфи и Хазрет-Кули-хана венчали гребень обвала.

С намерением осмотреться Можайский присел на глиняный выступ, но, к своему ужасу, обманулся: под ним оказалась группа мертвецов, прикрытых слоем пыли. Тогда он перешел с обвала на стену, но и здесь ему представилась арабеска, пригодная для иллюстрации Дантова ада. Здесь трупы переплелись в чудовищных позах: голова одного лежала под туловищем другого, на этого навалился третий и, прислонившись к парапету, замер с оскаленными зубами. Далее виднелись истерзанные осколками пушечных снарядов трупы женщин и детей. Повсюду глаз наталкивался на лужи запекшейся крови. На стенах и внутри крепости пало в день штурма до шести тысяч человек! В последние дни осады теке не хоронили своих покойников.