Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Более отрадную картину представляло Можайскому урочище его «бабьей бригады», как он сам назвал свою импровизированную семью. Там шло беспрерывное движение и стоял неумолчный гул. Дети все еще плакали от холода, старухи же и молодые женщины молча и сосредоточенно ожидали разрешения пройти в крепость за хлебом и топливом. Появление его на обвале было знаком для часовых разомкнуться и пропустить людской поток к разоренному пепелищу.

Вскоре к нему присоединились и сотрудники. Странная это была комиссия. Суровый с виду рубака не гнушался помочь грязной старухе втащить на обвал ее ношу из тулупа, котелка с застывшим салом и всякой хурды-мурды, необходимой человеку для питания и пригрева. Явились и добровольцы-солдатики, помогавшие управляться с детьми и тяжелыми ношами. Иной из них при встрече с убогой фурией навязывал ей горшок с маслом, которым только что сам попользовался в первой встречной кибитке. Муравейник тащил к себе верхи кибиток, вязанки дров, платье, мешки с мукой и вороха войлочных изделий. За матерями шли дети, подбирая все, что тем было не под силу нести. Масса эта торопилась, бежала, падала, но в среде ее опасение за жизнь исчезло.

От восхода и до заката солнца Можайский не сходил с обвала. Популярность его быстро возрастала и доставила ему почетное звание якши-аги. К нему начали являться с просьбами и жалобами. Жаловались больше молодые женщины на то, что сербазы ловеласничают. Наконец прибежала с рыданием и в крайнем перепуге девушка, заявившая, что у нее отрезали косу с заветными червонцами.

– Ваше превосходительство, вы требуйте роту, иначе мы осрамимся! – заявил жандармский офицер. – Я располагаю всего несколькими жандармами, между тем разнузданность солдат растет ежеминутно. Взгляните, между кибитками бродят одиночки с шашками наголо и в подпитии… а это, помяните мое слово, поведет к дерзкому нарушению дисциплины.

Можайский тотчас же послал к коменданту записку с просьбой прислать ему охрану. Нужно было оцепить ту часть крепостной площади, где женщины добывали себе продовольствие.

Охрана явилась в виде взвода под командой поручика Узелкова, который оказался недурным распорядителем. В полчаса он отбросил всех одиночек в дальние углы крепости, что очень ободрило «бабью бригаду». Проведав об этой охране, старухи явились к якши-аге, чтобы благосклонно потрепать его по плечу и предложить ему уже от себя свежеиспеченную лепешку с творогом. Улькан-хатун удостоила его погладить по щеке и даже назвала его своим сыном.

– Сын мой, – сказала она, – если бы ты был правоверным, я желала бы увидеть тебя в дженнете посреди красивейших гурий.

По наступлении сумерек сообщение с крепостью прекращалось, и Можайский мог свободно предаваться размышлениям о прожитом дне. Много испытано им и тяжелых, и отрадных минут; не отрадно ли видеть это чудовище пригретым и успокоенным?

Оставаясь весь день на обвале, он проголодался и с удовольствием присоединился бы к тарелке рисового плова. Решившись с этою целью пробраться к приятельнице, не побрезгавшей гяура назвать своим сыном, он выдержал по дороге к ее кибитке целый натиск любезностей. Ему подносили из вежливости на платке или на листе бумаги чуреки, конину, творог.

– Аман гельдингиз, аман бол, аман якши-ага! – приветствовала его «бригада».

Но вот и кибитка ханум.

– Примут ли русского гостя?

На этот вопрос из кибитки приподняли полог, и одна из женщин приветливо протянула ему руку. Другая же, напротив, быстро отвернулась от гостя в противоположную сторону.

– Сегодня я ничего не ел, – сказал он ханум, – и был бы вам благодарен за кусок чурека и ложку шурпы.

– Когда я буду на свободе, приходи и скажи: ханум, позволь съесть твою любимую лошадь. Поверь, я не поскуплюсь для тебя целым табуном. Теперь же ты получишь только чурек, кусок верблюжьего сыра и вяленую дыню. Я пойду распорядиться, а ты, сын мой, не говори с моей дочерью, она немая.

Ханум вышла из кибитки распорядиться угощением гостя. К ее услугам было целое урочище преданных ей женщин.

– Борис Сергеевич! – выговорила внезапно немая, выступая из темной половины кибитки.

– Боже, кого я слышу! Ирина!..

– Помогите мне, я растерялась, – прошептала она. – По тяжелой случайности я очутилась в крепости и теперь не знаю… не следует ли мне открыться перед нашими властями?

Испуг и радость охватили Можайскаго, но что можно сделать или сказать при такой обстановке?

– Приходите завтра ранним утром на обвал…

Больше он ничего не успел выговорить. Вошла ханум.

Она сама подала ему и шурпу, и плов, и вяленую дыню. Можайский обещал съесть все, что ему дадут. Ханум принялась услуживать гостю, чего она не сделала бы даже для сардара. Впрочем, и немая дочь не отказалась помогать ей.

Возвращаясь к себе, Можайский встретился у Великокняжеского ручья с кружком Красного Креста.

Графине Пр-ной прыжок через ручей был не под силу, но это затруднение разрешил солдатик, несший на себе ворох ковров.

– Погодите, сестрица, я вам мост устрою, – выступил он с услугой и свалил всю ношу в ручей. – Пусть их, надоели! – продолжал он, уминая в грязь ценный бархат. – Все равно подлец Иованеска не даст больше одной бутылки.

Заработав пятками во время осады сотню рублей, Иованеска открыл теперь духан, в котором свободно разменивал свертки ковров и узлы с серебром на рюмки и стаканы алкоголя. Только за верблюда, нагруженного разным добром, он платил монету с прибавкой бутылки кахетинского хереса.

– Командующий приказал снять часовых и не препятствовать семействам текинцев пробираться в степь, – сообщил Можайскому кто-то из встретившегося общества.

– А персидскому агенту разрешено отобрать рабынь-персиянок и отправить их на родину.

Известия эти всполошили весь душевный мир Бориса Сергеевича. Что предпринять Ирине? Бежать? Явиться в лагерь?

Под предлогом усталости он повернул к себе, не обращая внимания на новые для него картины лагерного обихода после разгрома крепости. Здесь казак шил дратвой из ценного ковра переметные сумы; там фейерверкер чистил пушку половиной ценного бархатного халата. Ради смазки сапог апшеронец влез в бочонок с маслом.

Кузьма вздел серебряные браслеты с бирюзой. «По-санпитербурски», – заметил Дорофей. Впрочем, и у Дорофея очутилась в торбе женская шелковая рубашка.

Вещи утратили свою ценность. Домовитые приобретали связки серебряных женских уборов – узлами, на глазомер, по дикой оценке.

Приказав никого не впускать к себе, Можайский присел писать записку.

«Милостивая государыня…» – начал он на одном листе.

«Высокоуважаемая! – писал он на другом. – Сердечно…»