Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Чуть стемнело, как началось бегство женщин и детей. Пользуясь свободой, многие из них, как бы передвигаясь на более чистое место, уходили за черту лагерной стоянки и скрывались за стенами крепости. К полуночи движение сделалось более откровенным. Вскоре группы женщин и детей потянулись с мешками и скарбом на плечах вдаль, на север, в пески…

«Счастливой дороги!» – выговорил про себя Борис Сергеевич.

– Можно подумать, дядя, что в среде беглянок уходит любимое тобой существо, – заметил Яков Лаврентьевич.

– Милый, ты говоришь несообразности.

– Ты так чувствительно прощаешься с ними.

– Расскажи мне лучше новости сегодняшнего дня.

Узелков был всегда богат новостями.

– Слышал я, – сообщал он дяде, – что бранный воевода поднимал сегодня курс кредитного рубля. Армяне начали давать только по два крана за рубль, но после нескольких нагаек воеводы курс повысился, и Иованеска дает теперь уже по четыре крана.

Этот своеобразный способ поднятия курса прошел мимо внимания Можайского.

– В крепости нашли канцелярию сардара и интересные протоколы его военного совета, – продолжал сообщать Узелков. – «Инглези поступили с нами нехорошо, – написано в одном протоколе, – вместо пушек они прислали женщину». Тут что-нибудь есть иносказательное, дядя?

– Несомненно, иносказательное! А то как же? – подтвердил Борис Сергеевич, отрываясь от картины бегства текинских семейств. – В некоторых мусульманских наречиях женщина и обманутая надежда – синонимы. Спокойной ночи, мой милый!

– Спокойной ночи, дядя!

Узелков прокашлял всю ночь с таким подозрительным хрипом, что у Можайского запала мысль, в порядке ли у него легкие. Утром он заметил на соломе кровавую окраску.

– У меня болит голова, – заявил Можайский за утренним чаем, – и перед глазами мерещатся трупы, поэтому я хочу посоветоваться с доктором. Кузьма, попроси ко мне на минуточку доктора Щербака.

Этот не замедлил прийти.

– Обо мне успеем поговорить, – обратился к нему Можайский, – но прежде, доктор, обратите внимание на этого милого юношу…

– Не нужно, не нужно! – воспротивился Узелков. – Я здоров, а если я кашляю, то это вовсе не доказательство…

– Обратите внимание на это кровавое пятно.

– Прескверное пятно, – решил доктор, пересмотрев пучок окрашенной соломы, – да вы, поручик, не контужены ли?

– Ему стыдно признаться, что он контужен не вполне благородным снарядом – комом глины в грудь.

– Хуже такой контузии я ничего не знаю. Разрешите диагноз.

Узелкову оставалось повиноваться.

– Скажу я по праву доктора: война окончена, а лавры все уже распределены, и поэтому вам, поручик, необходимо немедленно оставить эту безбожную страну. Пока вам достаточно Крыма, но если вы останетесь здесь хотя бы на месяц, медицина предпишет вам поездку на юг Франции, а еще через месяц – на Мадейру, и притом с лишением права выкрикивать «рота, пли!».

– Да разве у меня чахотка?

– Основательное начало, основательное!

– Какая гадость!

– Да-с, гадость. О себе вам угодно полюбопытствовать? – спросил доктор Можайского. – Там, где вы работаете, заразный запах.

– Говоря откровенно, голова начинает разбаливаться до непонимания простых вещей, и перед глазами проходят по временам вереницы трупов.

– Разрешите диагноз.

Диагноз был тоже неутешительный.

– Ваше превосходительство! – воскликнул доктор. – Пора вам сократить пребывание возле этого страшного кладбища. Сегодня уже свалился в тифе ваш сотрудник, жандармский офицер, а завтра и вы ляжете рядом с ним, если только не уйдете из Геок-Тепе. Сейчас я подаю рапорт о том, что крепость представляет собою сплошной очаг тифозной заразы и что лагерь необходимо перевести вверх по течению воды.

– Решено, кажется, сровнять крепость с землею, вспахать ее и засеять?

– Красивое приказание – и только. Когда-то еще зазеленеет эта нива, а тиф не ждет. Бегу, до свидания!

Семейное становище редело с необыкновенной быстротой. Женщины, не торопившиеся бежать в пески, повеселели, и даже некоторые из них впали в грех кокетства. Они смыли с лица глиняную растушовку и, приведя в порядок свои богатые косы, украсились всем, что только уберегли от трехдневного погрома. На них появились шелковые буренджеки, браслеты с сердоликами на ногах, массивные пояса с лопастями в виде сердец и налобники с массой цепочек. Им хотелось поразить гяуров, прибывших из страны вечных морозов.

Видели ли они у себя дома такие тяжелые обручи на шеях или серьги, для которых нужны очень крепкие уши?

Видели ли они расшитые туфли и шаровары красного персидского канауса? Да, было время, когда аломаны приносили людям много добра. В ожидании возвращения мужей и братьев группы их жен и сестер свободно прохаживались теперь перед кибитками гяуров и откровенно критиковали своих недавних страшных врагов.

Так выбивалась жизнь из-под смертного гнета.

Прежде нежели закрыть продовольственную комиссию, Можайский отправился к ханум, так победоносно отстоявшей свою немую дочь. Но ее юламейка была пуста.

– Где ханум? – спросил он у соседей, собиравших свой скарб для откочевки.

– Убежала.

– А ее дочь?

– Тоже убежала, и мы сейчас убежим. Прощай, якши-ага. Ты много сделал хорошего, но как жаль, что ты не мусульманин! Прощай, прощай!

Пятнадцать верст гналась после падение Голубого Холма кавалерия князя Эристова за обезумевшей толпою. Не страх перед смертью гнал толпу, нет, что такое смерть! Теке бежали перед грозой и ужасами Малека, вознесшего врага на своих крыльях. Враг ринулся тогда к Голубому Холму, имея в руках громовую тучу, потрясшую всю страну. При этом девятнадцать стражей ада бросились на слуг пророка, а во власти этой стражи – сакар, которым можно жечь и металл, и глину так же легко, как и пушинку козла.

Да, гяуры подняли тогда все свои змеиные бичи и мчались, несомненно, верхом на дивах. Перед такой неотразимо губительной силой приятнее падать и умирать, нежели озираться и вступать в губительный бой. Легко было потом говорить, что теке бежали перед обыкновенными сербазами, но ведь известно, что гяуры выпускают во время войны страшных Яджуджей и Маджуджей, а по окончании войны прячут их вновь за железную перегородку…

Уже пали две тысячи человек, когда наконец «рука бойцов колоть устала» и горнист князя Эристова протрубил отбой. Уцелевшие защитники Голубого Холма почувствовали себя, однако, в безопасности, только достигнув могилы аулиэ Джалута. Увы! Еще так недавно собирался вокруг нее весь текинский народ с радужными надеждами. Сколько принесли тогда бараньих лопаток и рогов на могилу! Сколько разноцветных лоскутков навесили на древко, поставленное в изголовье святого. Но правду говорят, святые последних веков далеко не могут сравняться с Ирег-ата и Сари-эр, которые дали жизнь текинскому народу и со времени сотворения теке покоятся на Мангышлаке. Пусть они это знают.