Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– А второй где?

– В Герате.

– И когда?

– При первой демонстрации Англии против России, при первом вторжении ее флота в Мраморное море. Так вы это и отметьте в своих записках в виде завета моего наследникам по оружию.

– Вы убеждены, что искренняя дружба между Россией и Англией невозможна?

– Она желательна, скажу более – она необходима для правильного хода исторических событий, но доказательства этому должны идти со стороны Англии, а не России. Верьте, что Англия будет не раз еще называть Россию и великим, и славным, и даже просвещенным государством, но эти взрывы нежности более чем опасны!

Не успели защитники Голубого Холма покинуть его стены, как в тылу лагеря выросла целая толпа грабителей. Явились курды и нухурцы. Цель их была одна – поживиться добром обессиленных недругов. В знак доброй приязни к русским они навязали себе на плечи белые полотенца и, вооружившись всевозможным дрекольем, ринулись в крепость. Там, однако, встретили их неприветливо – нагайками, прикладами и, наконец, угрозой стрелять в них как в мародеров.

Осторожность подсказывала командующему, что, несмотря на разгром и панику, неприятель может собраться с силами и устроить ночное нападение. Одновременная же оборона громадной крепостной площади и лагеря была не по силам утомленному отряду. Поэтому лагерь придвинули после штурма к стенам и образовали из него и крепости одно общее укрепление.

– Никак невозможно чай пить, очень припахивает, даже до тошноты, – доложил Кузьма, подавая Можайскому на месте нового расположения лагеря стакан какой-то микстуры.

– Как же ему не припахивать, – заметил Дорофей, – когда здешняя вода все одно что настойка на текинских трупах.

– Что ты болтаешь?

– Да извольте пройтись вдоль ручья и вы сами увидите, сколько навалено в него побитого народу.

Дорофей говорил правду. На дне Великокняжеского ручья и по его берегам виднелись трупы, предавшиеся уже гниению. Чай из такой воды не мог отличаться ароматом.

Впрочем, и без этой чудовищной настойки нервы Можайского приподнялись до болезненного напряжения. Для него было все так непривычно. Неустанная пальба, грохот барабанов, взрыв стены с разорванными на части жертвами и потрясающие клики ожесточившихся сторон привели его душевную сферу в хаотическое состояние. У него явилось естественное стремление разобраться в этом вихре кровавых впечатлений и отрешиться хотя бы на время от кошмара – огня, свинца и смерти.

Только дневник Ирины мог вызволить его из плена невольных представлений. И действительно, после нескольких страниц дневника, дышавших прелестью человечности и простоты, он почувствовал себя на свободе. Все эти бреши, обвалы, стоны, взрывы отступили от него и скрылись в неоглядной дали. Он очутился на Волге, в Гурьевке. Он в библиотеке старого князя. Оттуда из девичьей половины неслись звуки рояля…

Иллюзию эту разрушил раздавшийся неподалеку от кибитки внезапный окрик бранного воеводы.

– Оставить между ручьем и стеной всю площадь свободной! – гремел он на весь лагерь. – Согнать сюда семейства этих разбойников, оцепить их!.. И если что – в нагайки живо!

«А вдруг в этой толпе я увижу Ирину? – промелькнуло в возбужденном мозгу Можайского. – Холлидей не задумается поставить ее в самое тяжелое положение… Но нет, не может быть, чтобы она выдержала ужасы этого ада».

Ночь после штурма выдалась с пронзительной изморозью. Благодаря ей и минувшим картинам дня сновидения победителей отличались тревожным характером. К Можайскому вновь возвратились и подавленные рыдания, и стоны, и вообще проявления мировой скорби. Сквозь тяжелое забытье ему представлялась бесконечная процессия трупов, оживших для того только, чтобы дойти до могилы…

Христианская сторона творила тризну.

Мусульманский мир причитал перед грозным ликом Израфила. Слышался голос и того страшного ангела Малека, которого даже нельзя просить о конце мучений. Он неумолим.

Наступившее утро открыло взамен мучительных грез встревоженной души картину действительности, которая, однако, по своим ужасам ни в чем не уступала тяжелому кошмару.

Теке не предвидели, до каких страшных проявлений доходит боевой огонь современного оружия.

Рассчитывая защитить свои семейства грудью и клынчами, батыри доверчиво заслонили их собой, но – увы! – гяуры открыли все семь ворот геенны и брызнули из них адским огнем. Правоверные не устояли против него. Одним только слугам шайтана повелено судьбой прохлаждаться огнем, а не водой….

Выйдя с рассветом из своей кибитки, Можайский очутился на площади, покрытой толпой из пяти тысяч женщин и детей всех возрастов – от грудного ребенка до ветхой прародительницы. Толпа едва была прикрыта захваченным второпях рубищем. Он остолбенел перед этою картиной, редко, впрочем, повторяющейся даже в истории военных ужасов. В академиях он видел совсем другие виды батального содержания. Там обе стороны нападают и защищаются – на полотнах, испещренных сочными красками, героями совершенно опрятного характера. Одни колют других с видом людей, помогающих Творцу управлять вселенной, а другие умирают со взведенными к небу очами в виде благодарности за ниспосланную смерть. Каждый герой соблюдает внушительное приличие, и если он падает с лошади, то падает по всем требованиям берейторского воспитания.

Перед Можайским, напротив, извивалось чудовище, которое могло служить только грандиозной моделью для изображения неописуемого ужаса. Все в нем было переполнено страхом и отчаянием.

«Так нельзя!» – решил он, охватывая всю картину глазами сердца.

«Так нельзя, нет, так нельзя!» – твердил он, возвращаясь в свою кибитку.

«Милостивый государь Михаил Дмитриевич, – писал он с лихорадочной поспешностью. – Рядом с моей кибиткой извивается в судорогах голода, холода и страха толпа из нескольких тысяч женщин и детей. Неделю, а может, и более она будет оставаться в ваших руках с целью вызвать покорность побежденного врага. Нужно накормить и согреть это чудовище. Придите и взгляните на него. Все средства облегчить его страдания имеются у нас в избытке. Себя же отдаю на этот случай в полное ваше распоряжение».

Отправив записку, Можайский пошел бродить по становищу. Чудовище находилось в агонии. Мусульманин-победитель имеет право на жизнь побежденного, а гяуры разве добрее правоверного? Вот эта старуха, что делила между внучатами кусочек бараньего жира, несомненно, считала его последним обедом в земной жизни. Там девушки из боязни приглянуться победителям торопились испортить свои свежие щеки размазней из глины. Старые фурии выглядели благодаря истерзанной одежде и распущенным косам свирепее обыкновенного. Только кое-где полный несмышленыш тормошил выбежавшую за ним приятельницу-собачонку.