Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Решившись истребить в эту ночь весь русский отряд, сардар выслал большую силу и против правого фланга редута, которым командовал опытный морской офицер. Неизменно хладнокровный, он решил подпустить врага на возможно близкое расстояние. Его башня молчала, хотя над затравкой каждой пушки тлел пальник, а линии берданок смотрели в упор нападавшим. Три раза подступали теке к башне и три раза отходили с досадой и огорчением. Если бы оттуда послышался хотя один ружейный выстрел, нападающие ринулись бы всей массой; теперь же эти молчаливые жерла наводили необъяснимую панику. Наконец теке решились броситься во что бы то ни стало, но в это самое мгновение стихнул в траншеях боевой клич теке и взамен его полились звуки оркестров.

Штурм правофлангового не состоялся!

Красный Крест и врачи отряда работали в эту ночь не покладая рук, а отец Афанасий, переходя от одного умирающего к другому, припадал к их головам и беспрерывно читал отходные.

Убитых было сто человек!

Строгий артиллерийский огонь в ночь на 29 декабря видело все Самурское, в котором не оставалось и сомнения в сильной неприятельской вылазке. Кому она принесла победу, кому поражение? Сырое туманное утро не позволяло переговариваться гелиограммами, а одиночным джигитам или казакам не представлялось никакой возможности прорваться сквозь толпы рыскавшего неприятеля.

На всякий случай из Самурского вышел резерв, а с ним и Можайский, которого манило в лагерь осады безотчетное стремление к опасности. Подобное стремление свойственно и понятно сурово-любознательным натурам. Навстречу этой колонне показался из-под Голубого Холма кавалерийский отряд с князем Эристовым во главе. Увидев Можайского, он пересел в его экипаж.

– Весь лагерь под беспрерывным боевым огнем, – сообщил он с первого же слова. – У нас нет даже свободной силы для охраны вагенбурга.

– Что вас так сильно разогрело сегодняшнею ночью?

– Обыкновенное повторение всех наших войн – пренебрежение к неприятелю и потом горькая за то расплата. Не может же командующий следить за каждым шагом. В прошлом году мы двинулись за эти стены, не справившись, что за ними – ковыль-трава или тысячи головорезов. Казалось бы, достаточно и этого горького опыта, а между тем, вероятно, мы и сегодня не заложим секретов на ночь, точно впереди траншей находится для наблюдения за порядком околоточный надзиратель. У нас есть прекрасные фонари для освещение больших пространств, но мы забыли поставить их на место.

– А как велики вчерашние потери?

– Небывалые в Средней Азии! Судите сами: мы потеряли знамя, пушку, пять офицеров и одними убитыми более ста человек. Много голов унесли в крепость – это очень обидно!

– Что говорит Михаил Дмитриевич?

– Молчит. Впрочем, когда мы выступали навстречу вам, то Куропаткин готовился уже к поминкам. Кажется, военный совет решил для поднятая духа в отряде разгромить сегодня все отдельные форты.

В это время свист гранаты вызвал у князя гневное восклицание:

– Подлецы! Нашими же гранатами да нас же и бить!

– Как вы отличаете наши снаряды от текинских?

– У наших благородный свист, а они швыряют какими-то чугунными отбросами. Такие от них идут курбеты, что смех пробирает.

Ко времени прибытия колонны лагерь находился в тылу первой параллели. Кибитки тянулись в несколько рядов между ручьями Великокняжеским и Туркестанским. Здесь сосредоточились элементы мирного характера: Красный Крест, почта, казначейство, вагенбург. В виду траншей стояли небольшие укрепления, носившие уже русские названия, но состоявшие как бы временно во власти теке. Ближняя к параллелям курганча с башенками и загородками именовалась Великокняжеским укреплением, за ним в восьмидесяти саженях от крепостной стены – Охотничья кала, подальше Туркестанская.

В успехе погрома не могло быть сомнения. Можайский находился уже в лагере, когда перед ним развернулась картина беспощадной артиллерийской толчеи. На позицию были посланы осадная, легкая и мортирная батареи, митральезы и ракетные станки. Огонь их, к которому присоединились батареи таких дальних резервов, как Ольгинской калы, в полчаса изрешетил неприятельские стены.

В три часа последовала атака. Первая колонна шла с музыкой. Неприятель пытался кинуться в рукопашную, но губительные тыр-тыр прыскали в него тучей свинца. Теке отступали, собирались с силами, вновь кидались на врага и ложились у своих стен целыми завалами трупов.

В пять часов Куропаткин уже доносил:

– Позиции взяты. Приспособляемся. Пришлите воды.

На Охотничьей башне полоскался русский флаг.

Теперь только сардар пожалел о том, что он не уничтожил до прихода русского отряда все внешние укрепления. Овладев ими без больших потерь и обратив их в свою защиту, русские устроили на Охотничьей башне наблюдательный пост. Отсюда крепостная эспланада была видна как на ладони. Охотники взбирались по подмосткам к верхней части стены и если не фотографировали неприятельский стан, то только по неимению фотографических аппаратов. Более же ретивые наблюдатели высовывали головы поверх стен – под опасением, впрочем, встретиться с неприятельским приветствием.

В одну из особенно оживленных минут ружейной пальбы Узелков потянулся было на верхние подмостки, но Горобец как будто нечаянно удержал его благородие за ноги. С одной стороны, здесь было нарушение дисциплины, а с другой – на колючей физиономии Горобца светилось искреннее участие к молодому офицеру.

– Не выглядывайте, нехорошо, – промолвил он вполголоса.

– Да как ты смеешь?

– Чекинец бьет сегодня в глазок, на выбор. Давно ли санитары унесли Шаповалова, а уж опять двое просятся на носилки.

Сцена эта, скрывшаяся от взоров охотничьего гарнизона, разрешилась тем, что поручик подарил Горобцу пару папирос. Наблюдать за крепостью можно было с относительной безопасностью сквозь одни незаметные пробоины. У одной из них долго застоялся Яков Лаврентьевич.

– Нет сомнения, это англичанин! – воскликнул он в конце своего наблюдения. – Горобец, отсчитай от люнета тридцать зубцов и смотри на человека, что выглядывает по временам из-за парапета. Как на твой взгляд, текинец он или кто другой?

– Точно так, это кто-то другой, – сообщил Горобец о своем наблюдении. – Не подходит он к чекинцу ни волосами, ни ухваткой, а главное – карабин у него славный.

Узелков бросился вон из Охотничьего и, минуя не без риска под выстрелами траншейные прикрытия, направился в лагерь.

«Распалился! – подумал вслед ему Горобец. – Если не убьют раньше времени, то из него выйдет храбрый офицер».

– Дядя, – восклицал Яков Лаврентьевич, вторгаясь к Можайскому, – я видел сейчас Холлидея!