Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

В траншеях, впрочем, шли и вольные разговоры.

– Не приведи бог, какой я сегодня лютый, – говорил апшеронец ставропольцу. – Будь у всех чекинцев одно горло, я и то перегрыз бы!

– За что так?

– За знамя.

– За знамя кто не перегрызет!

В горной батарее тоже были недочеты.

– Обобрали мою милку, так что и смотреть на нее совестно! – жаловался фейерверкер, потерявший в прошлую вылазку замок от орудия. – Все сестры на работе, а ей и выйти не в чем.

Каждый интересовался знать, во сколько минут десятого зайдет луна. Она замешкалась сегодня. Нетерпеливейшим казалось даже, что она пробудет на небе до утра и что вылазка не состоится. Но часу в одиннадцатом она склонилась к горизонту, а за ней спустилась южная темень. В тыл лагеря направились сильные патрули, подававшие знакомый ему сигнал «слушайте все!».

Вылазка готовилась решительная. Через траверсы и скрытые проходы пробрались в ров, окружавший стены, шесть тысяч человек. Преобладали мервцы. Прошли, однако, добрых полчаса, пока толпы не устроились и с кошачьей осторожностью не выбрались изо рва на площадь, отделявшую траншеи от крепости. Толпы полезли, приникнув к земле со стороны обоих фасов стены Бек и с южных частей Векиль и Баш-Дашаяк.

В траншеях мертво и мрачно, в лагере также погашены все огни. На батареях ни звука. Форты Великокняжеский, Охотничий и Туркестанский точно вымерли. Вылазкой командовал Ах-Берды, а у стен оставался с тохтамышцами сардар, готовый посылать резервы во все стороны.

Только при переправе через Великокняжеский ручей не обошлось без некоторого шума, но тут все равно нужно было подняться на ноги и броситься на врага. Теке бросились, и так стремительно, что секрет, несмотря на предупреждение о готовившейся вылазке, не успел отбежать к траншее и был весь переколот.

Воззвав к Аллаху, нападавшие взмахнули тысячами клынчей над головами неверных. Но где же они? Где неверные? В траншеях пусто! Никто не ответит оттуда ни стоном, ни пулей, ни ударом штыка!

В траншеях действительно было пусто. Люди лежали позади их и ожидали приказа подняться и встретить врага. Приказ дан. Люди поднялись, и тогда передовая линия вспыхнула внезапно боевым огнем. Момента этого ожидали ракетные станки, митральезы, свинец, шрапнель, бомбы…

Со стороны брешь-батареи блеснул фонарь, осветивший значительную часть пространства между траншеями и крепостью. Нападавшие дрогнули, они не ожидали подобной хитрости. Пули пронизывали их кольчуги из самодельной железной проволоки, как тесто для чуреков. Огонь ада не будет так убийствен, как был огонь 4 января.

Ротные ликовали. Методически, как на учебном поле, они произносили неумолимо грозное «рота, пли!». Нападавшие валились снопами.

При виде своей неудачи сардар побоялся употребить в дело резервы и, опустив голову, молча направился к Голубому Холму.

– Пропала наша земля, пропала! – заговорили вокруг него более впечатлительные люди. – Неверные хитры и страшны.

В полчаса все было кончено. Батареи выпустили в это короткое время семьсот снарядов, а траншеи и форты – до ста тысяч патронов. Бестолковые ракеты помогали фонарю освещать поле битвы. Понеслись звуки оркестров, но на этот раз меланхолические мотивы марша добровольцев возвещали торжество победителя. Впоследствии текинцы сознавались, что музыка действовала на них угнетающим образом. В ней они видели символ душевного спокойствия, чего никто не желает своему недругу.

– Продолжать намеченные работы до последнего заступа! – слышалось в траншеях приказание командующего, на этот раз звучным и даже задорным тоном.

Первые проблески утра осветили страшную картину. Из траншей виднелись одни трупы вплоть до крепостной стены. К прежним неубранным прибавилось до пятисот свежих, между которыми продолжали шевелиться тяжелораненые. Неподалеку от траншей лежал Ах-Берды, а рядом с ним Керим-Берды-Ишан с Кораном в одной руке и с клынчом в другой.

Главная роль в этой вылазке принадлежала мервцам. Соблазнившись славой и добычей прежних нападений, они пожелали взять инициативу дела в свои руки, при этом Коджар-Топас-хан обещал несколько хвастливо доставить в крепость десять орудий и столько русских голов, что ими можно будет заткнуть все провалы в крепостных стенах. Ожидание его не оправдались. Аллах решил иначе и предоставил неверным вкусить еще раз в жизни сладость победы.

– Вы нас не поддержали! – упрекали после погрома мервцы ахалинцев. – Вероятно, у вас такой обычай, чтобы из союзников делать кольчугу для своего тела.

– У нас такого обычая нет, – отвечали ахалинцы. – У нас каждая грудь служит сама себе кольчугой. Вы просили не помогать вам из боязни, вероятно, что, попав в рай, мы не оставим вам места.

– Вы говорили нам об одних русских порядках, а мы встретили у них совсем другие порядки! Так настоящие друзья не поступают.

– Шайтан не спрашивает правоверных, какие ему нужно устраивать порядки. Храбрые люди никогда не позволяют врагу читать, что у них написано на спине.

– Наши спины все изранены, а это хорошие надписи.

– Нужно, чтобы эти надписи были на груди, а не на спине. Вы говорите, что мы вам не помогли, а чей сын лежит впереди всех убитых? Где Ах-Берды и его сотни? Все там остались. Стыдно вам.

– Мы уйдем в Мерв!

Ахалинцы изумились:

– Мусульмане ли вы?

– Мы уйдем в Мерв, чтобы приготовить у себя отпор русским. Каждому своя кибитка дорога. Нет судьи, который бы нас не оправдал.

Ахалинцы собрались в кружки, которые и решили избрать Суфи третейским судьей. Сардар одобрил это решение.

– У нас есть праведной жизни человек – Суфи. Пусть он будет посредником и скажет, на чьей стороне правда. Что вы можете сказать против Суфи? Он не имеет здесь ни роду, ни племени, совершеннолетний, в полном разуме, правоверный и законнорожденный. Книгу же Писания он читает на память.

– Хорошо, мы согласны, – отвечали мервцы. – Пусть нас рассудит Суфи.

Избранный в посредники мусульманин потерял бы всякое уважение, вздумав отказаться от священного звания кази. Суфи, разумеется, принял посредничество и только выговорил себе день для размышления, так как разрешить спор между двумя племенами был труд нелегкий. Нетерпеливейшие из Ахала и Мерва поминутно приступали к нему с вопросами: кто же из них прав? В первый раз Суфи ответил, что, находясь в горестном расположении духа, он не смеет, по правилам Шар’э, произнести приговор. Во второй раз он ответил, что он голоден, а по правилам Аземы, голодный не должен приступать к решению дела. В третий раз он сознался, что был отвлечен посторонними мыслями, и в таком случае он может говорить только как простой человек, а не как судья.

Не дождавшись решения посредника, мервцы заявили о своем твердом намерении возвратиться на родину. Такое отступление от общего дела угрожало всему Теке тяжелыми последствиями. Но вот ханум принесла последний сундучок с персидскими туманами и обещала в случае победы над неверными посвятить доходы с своего кариза на богоугодное дело. Однако и эти жертвы не принесли никакой пользы. Тогда она созвала людей Писания и толпы женщин к стене Сычмаз, через траверсы которой мервцы должны были пройти в пески.