Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Вы предстанете на суд Аллаха с черными лицами, – укорял здесь Суфи Коджар-Топас-хана. – Вы будете ввержены в огонь, откуда ваши вздохи и рыдания будут нестись до бесконечности.

– Вы будете пить воду горячее растопленного металла, – предупреждал Адиль. – А какое это презренное питье!

Мервцы не уступали.

– Собаки! – закричала тогда ханум. – Купцы! Все трупы ваших братьев мы оставим на лакомство нечистым шакалам. Пусть груди ваших жен и дочерей обрастут колючим терновником. Мы упросим Аллаха, чтобы верблюдицы приносили вам только змей и черных пауков и чтобы неверные отдали вас в подлое рабство шиитам!

Ханум умела и резко выражать свое негодование, но кто же слушает рассерженную женщину, даже если бы она имела золотую голову? Скоро ее голос был голосом в пустыне, так как все мервцы повернули коней в песчаные барханы и поспешили укрыться от пытливого наблюдения гёз-канлы.

Новое и тяжелое несчастье ожидало ханум. После того как мервцы так жестоко обидели ахалинцев, при возвращении к себе она услышала отчаянные вопли ее рабынь.

«Израфил, пощади мою малютку!» – взмолилась она сердцем, полным томящего предчувствия.

Увы, жизнь ее малютки была уже на исходе. Рабыни недосмотрели за ребенком. Пользуясь оплошностью нянек, маленькая ханум вышла на воздух из подземелья и понеслась на своем старом козле на свободу, где так ярко светило солнце. Недолго, однако, она пользовалась свободой. Одна из шальных гранат, поминутно бороздивших середину крепости, оторвала у нее руку.

– Все возьми у меня! – восклицала в исступлении ханум, обращаясь к миссис Холлидей, хлопотавшей возле ребенка, истекавшего кровью. – Возьми сады, возьми мой кариз, но только спаси радость моей жизни!

– Ханум, мое искусство ничтожно перед волей Аллаха. Будьте готовы к ее смерти, которая придет через два-три часа, так как больше я не в силах продлить ее жизнь.

Приговор этот заменил возбужденное состояние ханум примирением с могущественной силой предопределения.

Суфи явился к умиравшей.

Суровый старик желал, чтобы ребенок повторил за ним, как повторяет взрослый умирающий, длинные суры «иа-син» и «размещения», но у ребенка достало сил повторить всего один стих:

– «У них будут девы со скромными взглядами и с большими черными глазами. Цвет лица их будет напоминать цвет скорлупы страусовых яиц…»

После усилия, с каким дитя повторило этот стих Корана, началась агония с бредом о дженнете и о реке, наполненной медом. Она звала с собой и своего старого приятеля – козла, убитого той же гранатой.

Маленькую ханум похоронили рядом с батырями, защищавшими Голубой Холм. Плача не было. Тельце ее, обернутое в белый саван, отнесли на кладбище почтенные люди, служившие когда-то ее знаменитому деду Нур-Берды-хану. Вероятно, из уважения к памяти этого народного героя они устроили носилки из пик и алебард.

Несколько дней после этой катастрофы ханум не показывалась ни в совете сардара, ни на стенах Голубого Холма. Впрочем, дух гарнизона вообще принизился в последние дни, и даже храбрейшие, перестав считать зазубрины на своих лезвиях, частенько вспоминали об ударах судьбы.

Суфи и все его люди Писания также напоминали защитникам Голубого Холма о силе предопределения.

– «Каждый умрет так, как написано в книге, – распевал строгий старик посреди кладбища. – Книга же эта, именуемая явной, заключает постановления для всех дел мира сего…»

Улькан-хатун, проникшись этими словами Писания, не сказала ни одного слова упрека рабыням, недосмотревшим за ее внучкою. Женщина же инглези приобрела в ее глазах еще большее право на уважение, так как она продлила жизнь маленькой ханум хотя на время прочтения спасительных слов Корана.

Твердое решение командующего повести штурм не раньше, как будет готова минная галерея, вызвало в траншеях и лагере унылое затишье. Лагерь потянулся за фуражировками и добычей материалов для фашин и туров. Осаждавшие и осажденные поддерживали огонь без увлечения, исключительно ради напоминания о своей неусыпности. По временам водворялась безмятежность до того, что Дорофей доил госпитальную корову с таким спокойствием, точно он находился в благоустроенном коровнике. Крепость продолжала, однако, волноваться тревожными слухами о таинственном подземном ходе. Стрельба с крепостной стены по тому пункту, где открывалась минная галерея, не препятствовала, однако, работе гномов. С другой стороны, перепадали и в лагерь вести, будто из крепости ведут контрмины и подкоп под шатер командующего, находившийся в третьей параллели, всего в ста саженях от стены. Его сторона, обращенная к неприятельским выстрелам, была надежно ограждена мешками с землей. И только поверх этой ограды виднелся конусообразный верх шатра, служивший соблазном и целью для лучших мультуков и зембуреков гарнизона.

Трупы между параллелью и крепостью начали разлагаться, от них несло запахом до того невыносимым, что при затишье огня солдаты добровольно выходили из траншей и оттаскивали их подальше ко рву.

Наконец обе стороны признали необходимость в перемирии исключительно для уборки тел. Утром 7 января на Охотничьем форте подняли белый флаг.

– Русский сардар согласен дать вам время для уборки покойников, – объявил переводчик из Охотничьей башни. – Взгляните на них, они умоляют вас о похоронах.

– Мы принимаем ваше предложение, – отвечали с крепостной стены. – Если ваши люди не будут стрелять, то и мы не сделаем ни одного выстрела.

Заключили перемирие. По стенам пошли глашатаи оповестить начальников и простых людей, что до разрешения сардара никто не должен стрелять в русских под страхом быть повешенным.

Выйдя из своих укреплений, обе стороны стали лицом друг к другу безбоязненно, точно с намерением обменяться добрыми пожеланиями. Обе стороны казались утомленными. Было прекрасное утро. Стены, покрытые беспрерывными рядами защитников, картинно вырезывались на фоне голубого горизонта.

Мужчины и женщины вышли из-за стен скрытыми ходами и принялись исполнять свой печальный долг. Между траншеями и стенами открылись сцены, воспроизведение которых доступно только воспаленному воображению. Покойников волокли за руки, за ноги, за платье, по одному и по два. Ах-Берды и Керим-Берды-Ишана унесли с почетом. Немало, однако, нашлось трупов, которыми брезговали, как телами недостойными погребения.

– Почему вы не все трупы убираете? – допрашивали текинцев. – Разве не все правоверные достойны похорон?

– Они – мервцы!

– Но ведь мервцы тоже мусульмане. Признайтесь, они бросили вас?

Ответа не последовало.

– Мы хотим говорить с Тыкма-сардаром, – обратился с воззванием из Охотничьей башни принц иомудский. – Нам нужно сказать ему доброе слово насчет ваших семейств.