Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Разве дело уездного начальника рассуждать о величии декабристов, вместо того, чтобы ловить государственных преступников? Будь он попроворнее, пооборотистей — не пришлось бы самому генерал-губернатору брать на свои плечи чужие труды и болеть в дороге»…

Собственно, надо сказать, хитрый почтмейстер был во многих делах куда осведомленней, чем он хотел бы это показать. И даже сам с собой он несколько хитрил, произнося такие сладкие и высокопарные монологи. Дело в том, что почтмейстер был неописуемо любопытен, и когда желание одолевало его со страшной силой, он, приговаривая: «Прости, господи, согрешил!» — открывал весьма искусно приглянувшееся ему послание. Так что…

Очнулся чиновник от своих раздумий на самом пороге дома, уже в парадном, куда он сунулся, не спросясь. Но тут его грубо остановил казак, заслонивший карабином вход:

— Куда? Не велено…

— Як его превосходительству!

— Бумага есть?

— Какая?

— Пропуск!

— Да у кого взять?

— Там, — мотнул головой казак на дверь, в которую ввалился почтмейстер. Идите отсюда, господин хороший, я на посту, мне с вами гутарить не положено.

Чиновник вывалился за дверь, обескураженный более чем холодным приемом и пустился на поиски адъютанта. Не прошло и получаса, как он отыскал его во флигеле, стоявшем особняком в заднем дворе.

— Ничем не могу вам помочь, — ответил тот почтмейстеру сухо, невнимательно выслушав его сбивчивую речь. — Нет указаний принимать кого бы то ни было.

— Но у меня почта для господина губернатора! В том числе из Петербурга!

Адъютант задумался.

— А от кого?

— Ну, вам-то, господин штабс-капитан, наверняка прекрасно известно, из каких высоких инстанций пишут его высокопревосходительству! — ответил чиновник с угодливой улыбкой.

Это подействовало. После долгих раздумий офицер произнес:

— Хорошо-с. Оставьте бумаги, я передам губернатору.

— Невозможно, сударь! Я должен те письма, что собраны в этой папке, вручить лично. Такова инструкция.

Конечно, никакой такой инструкции не было, но очень уж почтмейстеру хотелось предстать перед высоким начальством. Он не ошибся в своих расчетах. Услышав магическое слово, адъютант спасовал.

Недовольно сморщившись, он все же отправился в губернаторские покои, чтобы получить указания. Но, передумав, свернул в комнаты Клавдии Петровны, которая в эти дни сама, по сути дела, правила всеми делами губернии. Княгиня соизволила дать согласие чтобы почтового чиновника допустили в губернаторский кабинет.

Адъютант вернулся:

— Прошу вас следовать за мной!

И отправился по высокой лестнице на второй этаж. Еле поспевая за молодцеватым капитаном, почтмейстер, тем не менее, успел спросить, подавляя одышку:

— Говорят, господин генерал-губернатор хворает?

— Кто говорит? — через плечо поинтересовался офицер.

— Да вот, верноподданные чиновники сокрушаются…

— Глупости! — оборвал адъютант. — Нечего вам сплетни собирать, милостивый государь.

Но назойливый посетитель не унимался, полагая выслужиться своей озабоченностью о губернаторском здоровье:

— Немудрено здесь и заболеть! Дороги у нас известно какие, ухаб на ухабе. Кого угодно измотают.

— Наше дело военное, нам ли ухабов бояться.

— А, может, он из-за этого ужасного убийства слег?

— Вы мне надоели, сударь! — рявкнул штабс-капитан, и чиновник, наконец, примолк.

На верхней площадке лестницы было две двери. Одна из них оказалась отворена, и в проеме, словно картина в раме, застыла прекрасная княгиня Клавдия Петровна. Почтмейстер склонился перед ней.

— Что за нетерпение, сударь? Что за срочность?

— Депеши из Петербурга, ваше превосходительство! С пометкой: «весьма срочно!»

Клавдия Петровна молча наблюдала, как адъютант препроводил посетителя в кабинет мужа. И, проводив его взглядом, осталась стоять в дверях, покусывая алую губку.

Губернатор сидел за широким столом и не поднял глаз на вошедших. Потом сказал нервно:

— Ну?

Не так представлял себе почтмейстер встречу! Но выбирать не приходилось, и он с низким поклоном положил перед начальством черную папку и развязал шнурки, затянутые хитрым узлом.

Губернатор неторопливо и без признаков заинтересованности перебрал письма, мельком взглядывая на адреса отправителей. Потом спросил неожиданно бесцветным голосом:

— Что, небось половину писем вскрывал?

— Как можно, ваше превосходительство! — пролепетал тот, потея от ужаса.

— Знаю вас… — продолжал генерал также без выражения.

— Закон не дозволяет, ваше превосходительство! Губернатор скривился:

— Господи! Да какой же может быть закон в этом богом проклятом крае?

— Что вы изволили сказать? — переспросил посетитель растерянно.

— Говорю, что вы здесь все — разбойник на разбойнике!

— С вашим приездом, ваше превосходительство, все в этом, воистину диком крае, придет в надлежащий порядок.

Губернатор впервые поднял глаза на собеседника, стоявшего навытяжку, словно новобранец перед фельдфебелем.

— Вы действительно в это верите? — переспросил он, изрядно помолчав.

— Весь Зангезур только о том и говорит.

— Говорит, говорит… Языками болтать все мастера. А как дойдет до дела, ваши зангезурцы…

Почтмейстер стоял ни жив ни мертв.

— Почему же никто не действует, я у вас спрашиваю, сударь мой?

— Горы, ваше превосходительство… Сами понимаете… Что ни шаг, то овраг.

— Ну, про горы я и сам знаю. Вы мне толком скажите, кто мешает зангезурцам расправиться с бунтовщиками? Почтмейстер решился:

— Уездный начальник Белобородое. Губернатор поднял брови:

— Это как так?

— Либерал-с, ваше превосходительство. С идеями… Где уж тут разбойников ловить.

Генерал долго размышлял.

— Это донос, сударь мой.

— Так точно.

— И — уж наверное — не первый?

— Впервые, ваше превосходительство.

— Что ж раньше молчали?

— Полагал, без меня есть кому донести.

— То есть?

— Ведь был офицер, которого все называли «оком государя императора». Смел ли я?..

— Не надо забывать, — провозгласил губернатор назидательно, — что каждый верноподданный в любую минуту своей жизни, чем бы он ни был занят, является и государевым оком.

Клавдия Петровна, прислушивавшаяся к разговору из-за неплотно прикрытой двери, вздохнула облегченно. Наконец она услышала из уст супруга нечто, свидетельствующее, что память и голос рассудка не угасли в нем навеки.

Между тем генерал, сев на любимого конька, никак не мог остановиться, говорил и говорил, полуприкрыв глаза и чувствуя, как в него вливаются новые силы:

— Каждый обязан служить своему государю, не жалея ничего — ни времени, ни сил, ни даже самой жизни. Законы империи святы, устои империи незыблемы! Есть одна заповедь истинного слуги государевого: служи до самоотречения! И вторая будь жестоким к врагам государя, забудь о милосердии. Нужно вырезать каждый язык, способный произнести хулу в адрес самодержавия, нужно отрубить каждую голову, в которой родятся крамольные мысли…