Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Сопоставляя достоверные документы и липовые донесения, генерал словно видел два разных Кавказа. Один — бунтующий, непокорный, бурлящий. Другой тихий, смиренный, радеющий в молитвах.

Генерал не имел основания не доверять своим подопечным. Самым верноподданным, одновременно самым глупым из губернаторов, на его взгляд, был елизаветпольский, который взял да и выложил главноуправляющему донесение зангезурского уездного начальника, отражающее истинное положение дел. Хотя и наместник поощрительно отозвался о хитроумном «мусульманском лицедействе» бакинского губернатора, из тайных донесений явствовало, что туда проникает «ересь», имеющая куда более глубокие корни… Все эти невоявленные чумазые желонщики, тарталыцики растущих, как грибы, бакинских нефтепромыслов, эта мазутная голь представляла собой потенциально куда большую силу… И тут уж одной благотворительной раздачей шербета не обойдешься…

Стало быть, оперативные бумаги не давали повода для благодушия его высокопревосходительству. Нет мира и послушания в горах и в долинах Кавказа.

Главноуправляющий, перебрав и перелистав страницы, взялся за дело об урожденной села Мовлу Зангезурского уезда Хаджар Ханали кызы…

В безмолвии читал он густо исписанные листы, и чем дальше, тем крепче наместническая десница сжималась в кулак. — Что ж раньше молчали, черт вас побери!

Откровенное послание начальника уезда, вот что вынудило их, канцелярских крыс, очковтирателей, наконец-то привести свои бумаги в соответствие с действительным положением вещей.

Уразумели теперь, что шила в мешке не утаишь, однако этот генерал охранки, должно быть, порядком колебался, прежде чем решился доложить правду.

Это было как подземные толчки… В недрах Кавказа клокотал вулканический огонь. Кавказ порывался сбросить с себя путы «высочайшего милосердия» и самодержавного «благодеяния». Кавказская беднота, пахари, батраки, вольнодумные просветители жаждали гордой свободы! Разве не об этом возвещали и разорванные в гёрусском каземате оковы!

Наместник впился глазами в бумаги, вчитывался в каждую строку. Здесь были приведены и песни, сложенные в честь Хаджар. И не мог не подивиться его высокопревосходительство: весьма гармонично! Гляди-ка, как складно, звучно сочиняют, не хуже искушенных сочинителей, чьи томики с золоченым теснением выпало читать ему…

Но это же боевые песни, черт их возьми! — Политический смысл занимал наместника куда более художественных достоинств. — Это походные марши! Нет, верно, иноверцы, издревле шедшие на нас войной, еще не унялись! Теперь не только саблей и пулей — песней подстрекают повсеместно к бунту, распаляют гачагов. Перессорить бы надо все эти кавказские народы, народности, столкнут их лбами, и скрутить в бараний рог! А что касается Зангезура… Гм… И там-так же, своей же рукой пусть себя и душат… Не худо бы заменить этого Белобородова кем-нибудь из верноподданных беков — тогда и сподручнее будет. А то ведь столько крови пролили — благородной, провославной, господской!

Абреков — руками абреков, гачагов — руками гачагов надо душить. Татарин пусть на татарина идет, горец пусть горца и душит, и армяне, и грузины… А тщеславных беков, князей, предводителей можно и умаслить, ублажить, чинами ли, наградами ли, пусть себе тешатся, упиваются высочайшими «милостями» и «благоволением»! Так-то своих — своими же бить. — Наместник, прохаживавшийся по просторному кабинету, остановился, приложил ладонь к разгоряченному челу. А Хаджар? Как быть с ней? Как ни круто обошелся ислам со слабым полом, как ни душит женщину черной чадрой, а все ж местный адат чтит и оберегает ее! Дело тут с адатом туго сплелось, корнями, и потому все одним; махом не решить. Да, задала нам загадку эта особа, не разгадать, вот и ломай теперь голову, как это колдовство расколдовать…

И вдруг в глаза бросилась между страниц фотография женщины.

«Что такое? Никак, это и есть Хаджар?»

Под портретом была подпись: «Орлица Кавказа».

Это была, в сущности, фоторепродукция живописного портрета, написанного кистью неизвестного художника.

Кем же? Скорее всего, каким-нибудь тифлисским художником. Похоже, восторженная кисть уподобила смутьянку некой грузинской прелестнице-княжне. И кто знает, сколько этих фотографических копий теперь гуляет в народе… От этой мысли его высокопревосходительству стало не по себе. Ничего не скажешь, портрет был выполнен превосходно, хочешь — не хочешь, заглядишься… И, всматриваясь в черты этой женщины, генерал убеждался, что она исполнена гордости, достоинства и отважной решимости. И нетрудно было бы ее представить в седле, воинственной амазонкой, описываемой в строфе песни, которая приводилась ниже. — «Солнце поднялось в полуденной высоте, — гласил перевод. Хаджар ханум села на коня. Волосы ее украшены самоцветами, жемчугами, Пусть тебе говорят: ай Гачаг Наби, чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!»

Главноуправляющий предположил, что неизвестный художник, конечно же, не мог писать портрет с натуры, а основывался на спасаниях знавших, видевших знаменитую героиню, окруженную ореолом славы, потому и назвал картину поэтически: «Орлица Кавказа». А может статься, у портретиста был невесть как раздобытый фотографический снимок… Теперь бы показать это произведение губернаторам, ткнуть бы им в нос: полюбуйтесь, мол, уже наша неприятельница и в творениях кисти воспевается! Но перво-наперво надо было представить сей из ряда вон выходящий факт крамольной живописи высочайшему вниманию, заодно с секретной и срочной, с толком составленной депешей, которую надлежало отправить в Петербург.

Аллахверди, при теперешнем переполохе властей, не мог возвращаться к гачагам прежней оживленной дорогой. Выехав за околицу села Каравинч, он свернул на глухую тропу, а потом — стал круто подниматься в гору. Время от времени он оглядывался: нет ли кого. Изредка встречавшиеся люди — селяне, пастухи — только и говорили, что о Наби и Хаджар, мол, Хаджар в каземате, в беде, сокрушались, жалели, гадали, что-то будет…

Попадались и дровосеки — рубили дровишки про запас на зиму для каземата, а также всякий кочевой люд, возвращающийся с гёрусского базара с покупками-припасами. И эти говорили о волнениях в каземате, песнях. И хотя каждый толковал на свой лад, но все были единодушны в сочувствии и гневе: как, мол, не пощадили женщину, стыд и позор царю, что с женщиной воюет…

Аллахверди слушал и мотал себе на ус, что в народе говорят, думают. Он-то знал, что именно такие вот люди — опора гачагов, и укроют, и упрячут, а врагов по ложному следу пустят, приветом-ответом умаслят, заморочат голову… И хоть ходили в убогом и рваном, драном-латаном, а все ж это были народные солдаты, в тяжкий час для Наби они и ополчение, с топором-дубьем, заслон и защита, отпор царским воякам, да, эта голытьба в мохнатых папахах, пахари, дровосеки, угольщики, нукеры, служанки… Если их распалить — не удержишь! С вилами, косами, дрекольем пойдут на рожон, из пушки пали в них — не дрогнут, не отступят. Пока что они живут врозь, а в случае чего — в кулак сожмутся, ощетинятся, дадут прикурить обидчику-мучителю! С таким-то вот чувством прислушивался Аллахверди к попутным разговорам. Это не просто праздная беседа, это был глас народный, суд народный, и что на душе — то и на языке.