Евгений Гропянов - За переливы

Вода словно вытолкнула Галла — он вприпрыжку бежал к костру, крикнув Ускову:

— Мундир!

— Сейчас, — ответствовал осерченно Усков.

Усмехнулись плотники — горяча река — и поспешили налить Галлу чаю с дымком.

— Знавал одного, — Усков отряхивал от пыли капитанский мундир, — так тот, купнувшись, богу душу отдал.

— Быстро! — Галл, дрожа всем телом, натянул на себя белую рубаху. Чай полыхнул во рту костром. — Упль-а-а-а, упль-а-а-а, — чай грел тело, и Галл лишь теперь начинал понимать почтенное, почти рабское преклонение Камчатки перед чаем. — Упль-а-а-а, упль-а-а-а…

Каркнула в лесу ворона старческим карканьем, ответила ей чуть ли не с вызовом по-молодому другая, вмешалась расторопно третья, гвалт занесся.

— К непогоде, видать. — Усков пошевелил уставший костер.

— Не там ли Черный Ворон? — Галл, допивая пахучий чай, любопытствующе посмотрел на Ускова.

— Он спит, — возразил Усков. — В такое время и нам бы соснуть не грех. Полдень. О, пылит… — непонятным чувством определил корабельный мастер появление вдали унтер-офицера Совушкина: тот явно приближался к костру. — Пора и нам отобедать, — обратился он к уставшим плотникам, и те вразвалочку двинулись к реке: ополоснуться.

— Отобедать ждут, — запыхавшись и взопрев, говорил Совушкин и с почтительной виноватинкой посматривал на Галла. — Очень ждут…

— Идем, — покорно согласился Галл. — Так что Черный Ворон со шпионом сотворил? — пройдя несколько, Галл приостановился, одергивая мундир.

— Да тут так оно было, — суетливо, будто стараясь освободиться наконец, от всех долгов, отвечал Совушкин. — Служащий, молодой, приятный с виду (а жена у него — эх, не то чтоб красавица… икона…). Происхождение его знатное, раз слуг держал и в деньгах нужды не терпел, однако писем ни от кого не получал. Наша почта — раз в год, радость тоже на год, знаете. Обходительный, особо с женским полом. Бабы своих мужиков пилили — учитесь обхождению (некоторые возненавидели его внутренне, однако при бабах на его счет помалкивали). Но тут дичиться он стал всех, избегать — это как раз после смерти купчины. Гадали, ничего не выгадали. Только однажды утром прибегает ихний слуга, в расстройстве и бледности. «Барин зарезался!» Опешил, знаете, редкость у нас такая смерть. «Как так?» — спрашиваю. — «А вот так, — говорит. — Нонче утром приношу ему тазик для бритья. А он как восковой, ни кровиночки в лице, в зеркало себя рассматривает. Мы с ним глазами в зеркале встретились. «Прощай, Черный Ворон!» — и бритвой себя по горлу». Слуга аж плачет, ну какой, говорит, я Черный Ворон, у меня денег нет ни копеечки, да и куда ж я теперь денусь. Когда бумаги ворошили, то и обнаружили: шпион.

— А жена? — спросил с любопытством Галл.

— Хотели дознание вести, не дотянула в казенке. Слаба здоровьем оказалась…

Они распрощались до вечера у крыльца Анны Николаевны.

В августе «Слава России» после плавания к Алеутской гряде вернулась в Петропавловский порт.

Биллингс через нарочного затребовал из Нижнекамчатска Галла.

Анна Николаевна взволновалась: с какой неохотой отпускала она молодого офицера. Она представила вечера без Галла, язвительный смешок купчихи Выходцевой, и ей захотелось плакать.

— Мы будем скучать без вас, — говорила она. — Возвращайтесь поскорее.

Галл смиренно кивнул головой.

И сейчас, сидя на лавке под березой и слушая рассказ Сарычева об алеутах, он вспоминал Анну Николаевну.

— Да ты, брат, задумчив! — прервав свой рассказ, воскликнул Сарычев. — Уж не покорила ли тебя какая-нибудь вертлявая нижнекамчатская бабенка?

— Полно, Сарычев, я не способен на любовь. Моя любовь — море, — со всей серьезностью ответствовал Галл.

Сарычев, уловив некоторую заминку в его словах, засмеялся звонко:

— Завернул, эк завернул! — и он ласково потрепал Галла по плечу. — Ага, вот и вестовой.

Они поднялись со скамейки, одернули мундиры и, приминая желтеющую ломкую траву, пошли к дому Биллингса.

Галл не видел осени багрянее камчатской. То тут, то там вспыхивали рябиновые костры среди желтеющих берез; тополя еще зеленели, но зелень исчерневала; кедрач был ярок и слепил липкой зеленью иголок; солнце, умытое в предутренней росе, не высыхало и к полудню; ветер изредка тревожил деревья; проплывающие высоко в небе тучи несли на себе отсвет осени; в природе царила изнеженная дрема.

Под вечер, когда солнце скатывалось за сопки и Галл, в раздумий куривший трубку, медленно расхаживал возле своего дома, в город пришли камчадалы. Одетые в коричневые кухлянки, они чем-то были похожи на медведей, ступали степенно, с достоинством. К ним подбежал солдат местной команды Федор, которого считали камчадалом за привычку все есть без соли.

Федор повел гостей к костру, возле которого сидели С полдесятка солдат.

— Будем чаевать да гостей потчевать, — весело сказал Федор солдатам. Те охотно потеснились.

Галл хотел подойти к костру, но раздумал и стал наблюдать. Камчадалы пили чай медленно и с наслаждением. Уж и солнце скрылось, потемнело. Подкинули в костер дров. Пламя взметнулось. И тут в круг вышел Федор. В отблеске огня его фигура приняла загадочные очертания. Он повел и подернул плечами и стал до странности похож на медведя. Гортанно и отрывисто крикнул: «Бакию!»

Круг зашевелился.

Рядом с Федором выросли две фигуры в кухлянках. Федор еще раз крикнул «Бакию!» — и покинул круг. В нем остались только двое камчадалов. Они повторили движения Федора.

Что за чудный танец предстал перед Галлом! Камчадалы изображали медведя и медведицу. Все движения — в такт. Вот медведь призывно заворчал, медведица откликнулась. Медведь закивал головой, медведица ответила тем же. Подернулись плечи плясунов, и дрожь, казалось, прошибла их тела. Заходили бедра. Сопенье и стон исходили из горла. Танец длился долго; лишь притомившись, плясуны сели вновь чаевать.

Галл вспомнил, что ему рассказывали о местных танцах. Камчадал, находясь среди природы, сызмальства видит повадки животных, их тайную и явную жизнь. Отсюда и подражания им в танцах.

Наутро камчадалов в порту не оказалось. Солдаты были веселы и заняты делами.

Развеселый вид принял с того времени Нижнекамчатск, как по лучшим домам разместились нижние чины и матросы, которые приехали с капитаном Галлом, Почти каждый вечер — ужин. Анна Николаевна степенничала, женщины ей подчинялись, и даже Авдотья Выходцева смиренничала, искусно краснела на каждый пылкий взгляд и от мужа не отходила. Ее кто-то из молодых пытался тискать в темном коридоре среди бочек, сетей и мешков, набитых старьем, да она отхлестала нахала по щекам, но мужу ничего не сказала, поняв, что более к ней не только приставать не будут, а и смотреть в ее сторону пострашатся. Выходцев дивился смиренной покорности своей жены и почти не пил. Его взбудоражили разговоры о новых островах, о Русской Америке, и призабытый зуд торгаша хватнул за душу и уже не давал покоя, как шмель. Он стал поговаривать, не проехать ли по острожкам да посбирать рухлядишки, но Авдотья взвыла, что он погубить ее хочет, одну оставляет; да она руки на себя лучше наложит, чем позволит вновь взяться за старое, и мало ли ему денег, ведь нет детей все равно. Так уж получается, что иной раз, начав разговор одним, кончаешь тем, о чем и не думал вспоминать.