Эмэ Бээкман - Чертоцвет. Старые дети [Романы]

Из одной маленькой улочки навстречу Ионасу вышла знакомая ему торговка, возвращающаяся с рыбного причала. Эта женщина, распухшие пальцы которой держали дужки больших корзин, показалась Ионасу прямо-таки доброй волшебницей.

Вот отсюда он и станет пробираться к берегу. В самом деле, ничего страшного, можно было двигаться, только вот за следующим углом опять теснилось множество людей. Вся эта толпа, видимо, решила направиться к центру, не может же он с тележкой ехать прямо на людей. Какой-то паренек в кепке шутки ради ударил сапогом по колесу тележки. Испуганный Ионас потянул повозку назад. Он инстинктивно почувствовал, что ни ему, ни его тележке со свиной тушей не подобает находиться в такой день среди толпы. Ему стало стыдно. Что делать? Повернуть назад, признать свою беспомощность? Но муж Сабины ждет на берегу у пустого лотка. После они будут качать головами и с упреком говорить: тебе, Ионас, только борозду пахать, там лошадь сама дорогу показывает.

Капли пота стекали у Ионаса со лба на щеки, с затылка на шею, с шеи за пояс, и все же он шел дальше. Когда народ на улице поредел, он понял, что основательно заблудился. Внезапно среди высоких домов не осталось ни души, не у кого было спросить дорогу. Почему все они направились в центр? Ионас вытянул шею — хоть бы где-то между домами показалось кладбище, черные кресты вывели бы его на правильную Дорогу.

У Ионаса зашумело в ушах. Он опустил передок тележки на край тротуара и сам присел рядом. Он потерпел поражение.

Ионас подпер рукой голову. Сердце колотилось, он никак не мог успокоиться. Ища поддержки, он подумал о верблюдах. Южные животные отшагали тысячи верст, с одного края света на другой, и все же усталость не смогла погасить огонь мудрости в их глазах. Они все так же смотрели вперед, выгнув благородные шеи. А чего стоил он, Ионас?

Совсем близко, почти тут же, на осязаемом расстоянии, загремели выстрелы. Ионас вскочил.

Кто стрелял? Где? В кого?

Хлопки выстрелов, словно огромные градины, били Ионаса по ушам. Человеческий крик взметнулся к небу, упал, скользнул по крышам и проник в каждый закоулок улицы, в каждый двор и сад. Вороны над головой Ионаса махали крыльями и каркали.

Из-за угла дома выбежало несколько женщин. Они помчались не оглядываясь, соскользнувшие с головы платки сбились на спину. Ионас вытянул вперед руку, он хотел остановить кого-нибудь, спросить — никто не обращал никакого внимания на стоящего рядом с тележкой мальчика.

Ионас заметил, что тележка накренилась, туша соскользнула назад и свиная нога выглянула из-под парусины, копыто уперлось в пыльную мостовую.

Теперь, когда Ионас шагал через Долину духов по направлению к Россе и ветер бил ему в лицо, в ноздри ему снова ударил запах еловой хвои. Словно он, за сотню верст, принес с собой частичку великой скорби города.

Может, он затем и вернулся назад, чтобы принести весть о кровопролитиях? Чтобы сказать: несмотря ни на что, порыв ветра когда-нибудь сломает лезвие шашки.

Кто сумел бы объяснить Ионасу этот безумный мир?

Этот мир, где людей со всех сторон сжимают в кольцо несправедливость и унижение.

С того дня, когда Ионас увидел окровавленных людей, его преследовало чувство стыда. Верблюды плевали в него как во сне, так и наяву. Птицы и люди наперебой кричали на Ионаса, они и сюда последовали за ним. Долина духов наполнилась воплем и ревом.

Мужчины взяли из рук Ионаса тележку, чтобы везти раненых. Ионасу пришлось взвалить тушу себе на спину. Он не мог поступить иначе, потому что уже в утробе матери к его ногам были привязаны путы. Так, спотыкаясь, побрел он обратно к трактиру, неся на спине свиную тушу. Ионас судорожно держался за окоченевшие свиные ноги; свинью, выращенную другими людьми, он не смел кинуть в сточную канаву.

Россаская живая изгородь из елей распространяла запах скорби, словно и с них за это время срезали ветки для похорон.

Ява не задумывалась над тем, могут ли и другие, кому перевалило за семьдесят, легко и неслышно, без вздохов и стонов встать с постели и незаметно выйти из дома, чтобы никого не разбудить. Выдавались ведь и такие дни, когда Ява волей-неволей обращала внимание на свое самочувствие и возраст, — каждому человеку случается временами смотреть правде в глаза, и хоть грустно становится, а что поделаешь. Особенно огорчали ее ноги: кости выпирали, пальцы искривлены, кожа постепенно приобретает землистый цвет — наверное, за долгие годы в нее въелась болотная грязь. Однако большей частью у Явы не было ни времени, ни желания заниматься такими пустяками. Более весомые заботы оттесняли на задний план все эти никчемные мысли. Да и ноша ее с каждым годом становилась все тяжелее и тяжелее, Ява считала, что ее прошлое — это сокровище, которое нельзя швырять на ветер. Его надлежало хранить про запас до конца жизни, покуда не настанут черные дни. Ей бы не хотелось умирать с пустой головой, страшно, если в смертный час не окажется воспоминаний, чтобы ты мог еще раз улыбнуться чему-то, что давно миновало, или уронить слезу.

Ява сроду не давала своему телу заплыть жиром, точно так же не давала она и пыли забвения покрыть ее расходящиеся в стороны, подобно ветвям дерева, мысли-тревоги.

Ведь и у нее были благословенные мгновения, когда мягкий ветер ласкал ей щеки, благоухали липы и воздух наполняло жужжание пчел, как знак вечной жизни. Но опыт научил Яву: не забывайся, не смыкай беспечно глаз, будь начеку — светлые минуты и тишина только потому и остаются в памяти, что век их короток, как у мотылька.

Ява села на ступеньках баньки и посмотрела в сторону болота. Все там — птицы и ямины, кусты и деревья — было еще под серым ночным покрывалом. Днем по эту сторону темного Иудина острова можно было уже заметить зеленую дымку, в болотных лужах отражалась небесная синь; ночные же тени снова превращали весну в осень, и ушей касался тихий шелест жухлой травы. И хотя яблони за россаским домом уже зацвели, сердце болота еще долго оставалось холодным.

Ява поправила на плечах большой платок, сжалась в комочек, так что теплая бахрома платка укутала ноги, и внезапно почувствовала облегчение от сознания того, что может поразмышлять сама с собой. Последнее время Ява стала замечать, что устает от людей. В те дни, когда злая ворчливость старухи брала в ней верх, она уходила на Иудин остров. Однако ей недолго удавалось посидеть там на камне в одиночестве. Яак, не спускавший с нее глаз, шел следом. Чуть ли не насильно он уводил Яву назад, к баньке. А ведь Ява не была ни беспомощной, ни дряхлой, ничего страшного с ней случиться не могло. Почему Яак боялся за нее? Ведь он единственный из десяти не знал даже того, что мать Явы когда-то давным-давно приняла яд и легла под ели. А может, тревоги и заботы предков через кровь передаются потомкам и это сильнее всяких слов?