Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Вы, товарищ лейтенант, только скажите товарищу капитану Красникову, что это вы приказали сопровождать вас до темноты, а то товарищ капитан…

Но Задонов оборвал старшину, заявив, что он не мальчик и сам знает, что ему делать. С тем и отправился к месту засады.

Московский курьерский поезд, с чисто вымытыми вагонами и новеньким паровозом, стоял на первом пути. У Алексея Петровича Задонова билет в мягкий вагон. Носильщик-татарин тащит его чемоданы, жена Алексея Петровича, Мария Ивановна, виснет на руке мужа и не отнимает от глаз надушенный платочек.

— Алеша, — говорит она прерывистым голосом, стараясь сдержать рыдания, — будь там осторожен. Зайди или позвони… лучше зайди к Ивану Нефедычу: он всегда к тебе относился с симпатией. И Гурий Афанасьевич тоже. Гурий Афанасьевич сейчас член цэкака, он многое может… Я тебя умоляю… будь сдержан в выражениях, — торопливо шепчет жена Алексею Петровичу и тут же оглядывается по сторонам. — И сразу же поезжай к Ляле, посмотри, как она живет, сам поживи у нее какое-то время… Ляля так редко пишет… И позвони тете Вере… И обязательно узнай, кем и где служит Ваня. Он пишет, что во Львове, но я не верю. Чует мое сердце: там опасно, всякие нацмены, бандеровцы, а он еще совсем ребенок. Может, его лучше перевести в Москву… Я тебе там все написала, чтобы ты не забыл… — торопится Мария Ивановна, суя в карман пальто Алексея Петровича какую-то бумажку. — О-о, Алеша-ааа! — чуть не взвыла она от каких-то своих ужасных предчувствий и обвисла на руке Алексея Петровича.

— Маша, Ма-аша, — уговаривает жену Алексей Петрович. — Я тебя прошу успокоиться. Неудобно: люди смотрят. Да и что со мной может случиться? Не война же…

— Но пленум, Алеша, пле-енум! Таких людей, таких людей!

— Ну что — таких людей? — теперь и Алексей Петрович быстро и воровато оглядывается по сторонам и понижает голос почти до шепота. — Не такие уж это и люди. И я тут совсем ни при чем. Они там, я здесь. И совсем не обязательно вызывать меня в Москву, чтобы… И хватит об этом, хватит! — решительно сжал он жене руку. — Все будет хорошо, я это чувствую, знаю, а интуиция меня ни разу не подводила. Так что успокойся. Приеду, осмотрюсь, вызову тебя. Ты там все потихоньку складывай, складывай… Не перепутай мои рукописи… Я в горкоме предупредил, чтобы тебе помогли с отъездом…

Алексей Петрович наморщил свой высокий лоб, вспоминая, все ли он сказал, что надо. Вроде бы все. Хотя более чем уверен, что в поезде непременно вспомнит о чем-то несказанном, но весьма существенном.

Прозвучал второй звонок, Алексей Петрович заторопился. Он чмокнул жену в щеку, попятился к вагону, но Мария Ивановна обхватила его шею руками и принялась тыкаться мокрым от слез лицом в его лицо, всхлипывая и причитая. Чувствуя, что этому не будет конца, Алексей Петрович оторвал руки жены от себя и полез на подножку вагона. Тотчас же к Марии Ивановне подошла женщина в черном платке, которая следовала за ними в нескольких шагах, взяла ее за руку, зашептала что-то успокаивающее. Задонов спохватился, словно только сейчас заметил эту женщину, соскочил с подножки, подошел, неловко сбоку ткнулся губами куда-то возле уха женщины в платке, пробормотал:

— Ах, извините, Варвара Михална! Совсем замотался, — и снова полез на подножку.

Мария Ивановна протянула к нему руки, лицо ее искривилось мукой, сделалось некрасивым, безобразным даже, Задонов снова дернулся было к ней, но тут звякнул последний, третий, звонок, что-то такое прохрипело радио, проводник вагона шагнул на подножку и загородил своей спиной Алексея Петровича. Свистнул паровоз, выпустил облако пара, вагоны поплыли, громыхнули на стыках. Алексей Петрович над головой проводника помахал рукою, вздохнул с облегчением и пошел в вагон.

Слава богу, проводы наконец позади, а впереди дорога и Москва. О нем вспомнили и призвали в столицу как человека, без которого нельзя обойтись в переломные моменты истории. Хотя телеграмма редактора газеты «Правда» была лаконична и ничего не объясняла, Алексей Петрович слишком долго проработал в этой системе, чтобы не догадаться — точнее, не знать наверняка, — какие выводы надо сделать из этой телеграммы. Он даже не стал заходить в редакцию областной газеты, за которой числился, а лишь позвонил главному редактору. Как он и предполагал, тот уже знал о вызове из Москвы своего именитого сотрудника, пообещал позаботиться о жене и помочь ей с отъездом. Мог бы, конечно, придти проводить, но явно помешал снобизм местного значения.

Впрочем, это даже хорошо, что никто не пришел провожать: начались бы тут всякие речи и прочая чепузуха, Машу бы оттерли в сторону, а так спокойно и благородно и никаких чепузух. Слово это, изобретенное самим Алексеем Петровичем, составленное из «чепухи» и «показухи», он произнес про себя с особым удовольствием: как знать, не станет ли оно со временем тем общепринятым и общеупотребительным словом, которое, в ряду других слов, придуманных другими писателями, станет как бы символом нынешней эпохи. Все может быть, все может быть…

И все-таки где-то внутри у Алексея Петровича скребли кошки. Хотя он и уверял свою жену, что интуиция его не говорит ему об опасности, следовательно, этой опасности не существует, но вот же — не пришел никто проводить, а почему? Не потому ли, что списали его со счетов, решили, что вызов в Москву связан с пленумом ЦК партии и грядущими для Алексея Петровича неприятностями? Трусливый и жалкий народец! Но что делать, если он действительно чувствует, что пронесшаяся над творческой интеллигенцией гроза его не коснулась и коснуться не может? Более того, он уверен, что она для него вполне может оказаться благодатной, открывающей новые перспективы, — в этом все дело. А что Маша боится, так она всегда за него боится, независимо ни от чего.

И все-таки кошки скребли.

Алексей Петрович, вспомнив о жене, остановился в проходе и посмотрел в окно: так и есть — Маша семенит рядом с вагоном и высматривает его в окне. Алексей Петрович опустил раму, высунулся, Мария Ивановна заметила его, наддала шагу, поравнялась с ним, протянула руку. Алексей Петрович коснулся своими пальцами ее пальцев и закричал, чтобы она остановилась и не бежала вслед поезду: мало ли что. Но Мария Ивановна еще какое-то время семенила рядом, глядя на мужа зареванным лицом, и все это молча, молча, как собачонка, которую бросили, а она хочет, чтобы ее непременно взяли с собой.

Поезд увеличил ход, Мария Ивановна стала отставать и наконец совсем остановилась, маленькая и одинокая.

Вот так всегда она его провожает в каждую его поездку уже после войны, и всегда будто в последний раз. Ох, как он не любит эти проводы, эти ее с трудом сдерживаемые рыдания, хотя могла бы уж привыкнуть к его частым отлучкам и не рваться всякий раз на вокзал. Алексей Петрович не очень-то понимает свою жену, считает это блажью, женскими штучками, хотя эти «штучки» стали таковыми после выхода книги, в которой он описывал свои скитания по немецким тылам.