Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Странная вещь: когда Маша читала книгу в рукописи, она воспринимала эти его похождения более-менее спокойно, может быть, не веря, что он написал правду о себе. Но вот вышла книга — и в ней что-то надломилось: она увидела своего мужа совсем не таким, то есть умным, мудрым и осмотрительным, каким его знала, а до последней крайности безрассудным, способным пускаться на всякие авантюры. Именно поэтому Алексей Петрович, оставив всякие попытки воспрепятствовать Маше в ее стремлении проводить своего мужа до дверей вагона, постарался приехать на вокзал с предпоследним звонком, чтобы сделать сцену прощанья покороче.

Но откуда же сегодня такая тоска, словно они и вправду больше никогда не увидятся? «Стареем, брат, стареем», — сказал сам себе Алексей Петрович, продолжая незрячими глазами смотреть в открытое окно, но, противу обыкновения, объяснение не дало ему успокоения и чувства уверенности.

Конечно, как для самого Алексея Петровича, так, тем более, для всех остальных, вызов его в Москву явился полной неожиданностью: еще вчера статьи Задонова, посылаемые в центральные газеты, клались под сукно, хотя в этих статьях не было ничего такого, чего не печатали в этих же газетах в это же самое время. Просто у него свой, задоновский, стиль, свой способ изложения тех же самых мыслей и идей. И дело вовсе не в том, что он в своем захолустье оторван от той кухни, где варится политическое хлебово, рассчитанное на широкую массу, и поэтому чего-то не знает и не понимает. Все он доподлинно знает и отлично понимает, потому что для умного человека знать и понимать тут особо нечего: все одно и то же изо дня в день. Вот и книгу его о войне — продолжение предыдущей — все не печатают и не печатают. Значит, он все еще в опале, все еще не угоден Верховному, будто живет не при советской власти, а при императоре Павле I. Да и в опалу Алексей Петрович попал ни за что: разгромная статья на первую книгу в «Литературке» стала лишь поводом, а основная причина, надо думать, заключалась в том, что водил дружбу с людьми, которые кому-то почему-то стали неугодны. Ему даже не предъявили никаких обвинений, его ничем не укорили, не читали нотаций и нравоучений, а просто отодвинули в сторону, как ненужную мебель, предложив сменить место жительства. Временно. До лучших времен.

И надо сказать, что ему еще чертовски повезло — в сравнении с теми, кто сгинул либо тихо и таинственно, либо с шумом и треском…

Алексей Петрович отошел от окна и принялся всматриваться в номера купе. Ага, вот и его. И загадал: если его спутницей окажется женщина, то все будет хорошо, жизнь его вернется в старое русло и потечет по-прежнему.

Он постучал, нажал на ручку, услыхав разрешение войти (слава богу — женщина!), и открыл дверь.

— В попутчики принимаете? — спросил Алексей Петрович бодренько у круглолицего мужчины в бархатной куртке, едущего, судя по всему, издалека, и не находя в купе больше никого, точно женский голос ему померещился.

В купе, действительно, больше никого не было. Да и не могло быть.

Мужчина внимательно оглядел Алексея Петровича с ног до головы, изобразил любезную улыбку, произнес тоненьким голоском кастрата:

— Пожалуйста, пожалуйста! В Москву?

— В нее самую, — ответил Алексей Петрович, чувствуя, как беспричинная веселость начинает охватывать его душу, вытесняя недавний приступ тоски и неуверенности. Он хохотнул ни с того ни с сего, увидев свои чемоданы, стоящие на багажной полке, зная, что это вовсе не от вида знакомых чемоданов и даже не от детского голоска попутчика, а просто оттого, что он снова в поезде, снова едет куда-то, потому что Москва — это лишь начало нового пути, снова начинается для него та жизнь, от которой он уже начал отвыкать за два с лишком минувших года.

— В нее, родимую, в нее! — еще раз повторил Алексей Петрович и принялся снимать с себя пальто. Раздевшись и повесив пальто в шкафчик на плечики, Алексей Петрович щеточкой привел в порядок свои густые каштановые волосы, отливающие благородной сединой и уложенные на голове крупными волнами, отряхнулся, одернулся, поправил галстук и только после этого повернулся к своему попутчику и представился с той неброской фамильярностью, с какой он привык обращаться ко всем людям, какой бы пост они ни занимали, потому что видел в этих людях предмет для изучения и последующего описания…

— Задонов… Алексей Петрович… Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Человек с круглым лицом, как для начала окрестил его Алексей Петрович по всегдашней своей привычке отыскивать в людях нечто характерное, не был военным, не походил и на ученого, но поскольку ехал в этом двухместном купе мягкого вагона, куда допускались люди лишь с определенным общественным положением, то, скорее всего, состоял в когорте партийных работников областного уровня, начинавших свою карьеру от сохи, то есть из грязи в князи, и очень этим гордились. Поднимаясь по партийной лестнице, они наскоро приспосабливались к новым условиям, припомаживались и прилизывались, но родовой суглинок нет-нет да и выступал при случае сквозь тонкий слой глянца. Много таких людей поднималось, как грибы после дождя, на глазах у Алексея Петровича, достигали определенных высот и неожиданно пропадали, уступая место другим, более восприимчивым, более пластичным.

Человек с круглым лицом слегка оторвал зад от дивана, протянул короткопалую ладошку, вяло ответил на пожатие руки Алексея Петровича, явно не признав в нем известного всей стране Алексея Задонова, писателя и журналиста, и, только снова угнездившись на прежнее место, произнес пискляво и со значением:

— Птахин, Зиновий Лукич, — помедлил малость, словно давая Алексею Петровичу придти в себя, и добавил почти торжественно: — Второй секретарь обкома.

Алексей Петрович расплылся в радостной улыбке: он угадал. А вот Птахин этот в людях явно не разбирается. К тому же, видать, принадлежит к тому сорту читателей, которые никогда не помнят авторов прочитанных книг и статей; либо ему даже в голову не приходит, что знаменитый Задонов и этот его попутчик в поношенном пальто и костюме есть одно и то же лицо, хотя именно в таких комфортабельных вагонах и можно встретить всякую знаменитость. Возможно, если бы Алексей Петрович назвал ему свою профессию, все прояснилось бы сразу же, но он никогда этого не делал, коли в этом не возникало необходимости, и, сколько мог при таких случайных знакомствах, старался оставаться как бы инкогнито.

Зиновий Лукич, назвав себя, некоторое время внимательно изучал лицо Алексея Петровича, рассчитывая, видимо, на соответствующую реакцию своего случайного спутника, и Задонов — не сразу, правда, — округлил глаза, всплеснул руками и воскликнул: