Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Алексей Петрович довольно быстро пришел в себя. Он решил, что если бы Варвара Михайловна была тем, кем он ее заподозрил, то ТАМ давно бы стало известно о хранящихся у него тетрадках генерала Угланова и дневниках Матова, да и вызов в Москву не последовал бы — во всяком случае, в той форме, в какой он осуществлен. Как знать, быть может, рукописи как раз и ускорили его вызов и избавление от опалы. Если же он в чем-то и виноват перед генералом Матовым, то лишь в том, что не предупредил его, что рукописи пришлось отдать. Но он, Задонов, слабый человек, а генерал не должен был давать ему рукописи, зная их содержание. Это именно с его стороны проявилась элементарная подлость по отношению к Задонову — подставить под удар человека, талант которого принадлежит человечеству.

Наконец, вряд ли что-нибудь изменилось, если бы Алексей Петрович и предупредил генерала. Да и какой смысл в этих рукописях, если их нельзя опубликовать? Конечно, там есть много такого, о чем Алексей Петрович только догадывался, а есть вещи совершенно поразительные, заставляющие смотреть на ход войны другими глазами, но из этого не извлечешь никакой пользы. Даже в роман не вставишь. Более того, прочитав дневники Матова и записки генерала Угланова, Алексей Петрович почувствовал раздражение, почти физическую неприязнь к их авторам, которые не покидают его до сих пор, будто он, любитель тонко разыгрывать всех и вся, сам попался на розыгрыш, но розыгрыш грубый и пошлый, унизивший его достоинство. В то время как он с пеной у рта доказывал в своих статьях и репортажах с театра военных действий, в своих рассказах и книгах, что мы, честные и порядочные, были подло и коварно обмануты, оказывается, нам тоже далеко и до честности, и до порядочности. Во всяком случае, глубокой прозорливостью похвастаться не можем. А ведь все было на виду, если верить дневникам генерала Угланова: и сосредоточение немецких войск на наших границах, и предупреждения разведки, исторический опыт, в конце концов, и здравый смысл. Нет, прошляпили, проглядели, поддались на уговоры и самовнушение.

Алексей Петрович вспоминал задушевные беседы за рюмкой водки с ныне всем известными военачальниками как в горькие минуты их поражений, так и в сладкие минуты торжества после одержанных побед, когда сама обстановка заставляла быть предельно откровенными, а если что-то недоговаривать, то по понятным причинам. И вот оказывается — ему просто врали, самым наглым образом развешивали перед ним клюкву, хотя Алексей Задонов — это вам не какой-то там репортеришка из фронтовой газетенки. Значит, и сам Алексей Задонов врал и даже подличал, развешивая перед своими читателями еще более увесистую клюкву, врал, несмотря на очевидные факты, свидетелями которых был, несмотря на свою информированность о положении в целом… Что это? Самовнушение? Ну да, политические установки, необходимость воздействия на массы определенным образом. Это-то он отлично понимает. Но, судя по всему, те, кто стоял и стоит выше, тоже считали и считают до сих пор, что им, Задоновым, надо руководить, направлять его мысли и чувства, то есть врали и продолжают врать ему в глаза и за глаза без зазрения совести. Чувствовать себя униженным и облапошенным — что может быть более отвратительным в его положении! И что может быть более оскорбительным, когда тебя твоим же любимым рылом сунут в твое же собственное дерьмо!

Прочитав записки генерала Угланова, Алексей Петрович ни на минуту не усомнился в том, что автор написал в них правду: настолько все было изложено доказательно и убедительно. Тем тяжелее было сознавать, что тысячи страниц, под которыми стоит твое имя, со временем будут выброшены на свалку истории, что тень от этих лжесвидетельств падет и на те твои произведения, в которых потомкам не к чему будет придраться. Для чего же он тогда работал и работает? И кто такой этот генерал Угланов, почему именно он взял на себя право судить всех остальных? Разве талант подсуден? Разве Алексей Задонов врал и подличал по своей доброй воле? Конечно, нет! Почти исключительно по незнанию, и лишь в незначительной части — из-за невозможности говорить правду. Но и тогда он старался не говорить неправду, находя для этого множество всяких способов. Тем более что он просто писал о войне, какой видел ее со своей колокольни. Но если бы он знал то, что знал генерал Угланов, он бы… Да ничего бы он не смог сделать больше того, что сделал! И, пожалуй, хорошо, что не знал. Но вот совесть… И что тут поделаешь, если судьбы всех русских писателей построены как раз на том, что судьбы маленьких людей, описываемых ими, как бы стоят особняком от того Большого, что будто бы должно вмещать в себя все эти судьбы. А Оно, Большое, не вмещает. Оно рвется под напором маленьких судеб, и надо быть большим мастером, чтобы совместить несовместимое и не сойти с ума.

А что касается изъятия записок двух генералов, так Алексею Петровичу прямо и откровенно посоветовали ничего об этом генералу Матову не говорить. Если же Матову они вдруг понадобятся, хотя это и мало вероятно, то сослаться на какие-нибудь непредвиденные обстоятельства и сразу же позвонить вот по этому телефончику. Но главное — ему не ставили в вину, что он взял к себе на хранение эти бумаги. А ведь могли. Очень даже могли.

Еще у Алексея Петровича спросили, читал ли он эти тетрадки, на что Алексей Петрович ответил, что да, пытался читать, однако с трудом осилил лишь несколько страниц: и почерк слишком мелкий, и написано скучно, да и временем не располагает — пишет книгу. Он вел себя настолько естественно, что ему, похоже, поверили. А если и не поверили, то сделали вид. Так или иначе, но он потом месяц ходил сам не свой, мучась неизвестностью и ожидая нового вызова. И вызов последовал… из Москвы, от главного редактора «Правды». А это такая величина, которую не станут использовать в качестве провокатора. Скорее всего, все как раз наоборот: Алексей Задонов им снова нужен, а в таких случаях они даже способны проявить чуткость и такт, чтобы лишний раз не травмировать полезного им человека.

Алексей Петрович мысленно представил, как это все происходило: после пленума ЦК полетели некоторые головы, которые вообразили, что именно им позволено больше других в русской литературе, а другие решили, что все как раз наоборот, в результате образовались вакансии, начали собирать людей, вспомнили и о нем, и кто-то в ЦК, оформляя его вызов в столицу, сообразил, что вызываемого может от неожиданности хватить удар, что, в лучшем случае, наделает в штаны, и чтобы этого не случилось, позвонил редактору «Правды», и тот уже от своего имени… — все-таки несколько лет работали бок о бок.

И новая мысль: а ведь если бы он, Задонов, в это время был в Москве, то не исключено, что попал бы в разряд тех, на кого обрушили свой державный гнев сильные мира сего, заметив, что их, сильных мира сего, как бы перестали слышать. Следовательно, что бог ни делает, все к лучшему, сделал утешительное заключение Алексей Петрович, проделав нехитрые манипуляции с известными ему фактами и событиями, и тем успокоился. Да и то сказать: что он может? Ничего. Слава богу, что смог лишь то, что позволили. Тем более что он и сам знал, — чего уж врать-то самому себе! — что можно, а что нельзя писать, и когда писал, попросту не делал обобщений и не называл имен. Народ на войне — вот о ком он писал, а все, что выше, от лукавого.