Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Капитаны остановились под огромным раскидистым дубом, который за многие десятилетия отвоевал себе право расти в гордом одиночестве, и даже рука человека не поднялась на этого кряжистого великана. Отсюда хорошо видна развилка дорог, по которым когда-то ездили часто, сейчас — от случая к случаю, и поэтому дороги поросли травой, кое-где меж колеями уже торчали прутики вездесущей ольхи.

Отсюда хорошо виден и мрачный даже при ярком солнце бетонный блин дота, черные щели его амбразур. Дот построили до войны, как и сотни других дотов на развилках других дорог, у речных бродов и мостов, но лишь немногие из них пригодились. Из этого, судя по всему, тоже никогда не стреляли: ни снарядных, ни бомбовых воронок вокруг, ни пулевых отметин на его замшелых щеках, ни стреляных гильз внутри.

— Типичный пример нашего головотяпства, — произнес капитан Обручев с едкой ухмылкой, кивнув в сторону дота. — Если посчитать, сколько по нашей необъятной стране понатыкано такой… глупости, то хватило бы на десяток Днепрогэсов.

Капитан Красников быстро глянул на Обручева и промычал что-то неопределенное: не то «да», не то «может быть», но через несколько секунд, устыдившись своей подозрительности по отношению к Обручеву, неуверенно заговорил:

— Так ведь в тридцатых годах трудно было определить, в каком направлении и какими силами немец будет наступать. К тому же в тридцать девятом граница передвинулась на запад, и вообще тогда считали, что не они будут наступать, а мы, и не с немцами будем воевать, а с поляками… Вот и строили на возможных направлениях.

— Ты, Андрей, рассуждаешь, как молодая жена старого генерала: не зна-ала, не ве-едала… возможные направле-ения! — передразнил Обручев Красникова. — У нас имеется Генштаб, у Генштаба есть разведка, в Генштабе сидят дяди с академическим образованием, они обязаны не предполагать, а знать с точностью до почти ста процентов: куда, когда и сколько. Не знаю, чему вас учили в училище, чему учат в академиях, но если там учат гадать на кофейной гуще, то все это надо разгонять и создавать заново.

— А ты что, не в том же училище учился? — обиделся Красников. — Во время войны я тоже встречал всяких критиков, а как доходило до боя, то у них не шибко-то получалось.

— Ну, кричать ура и переть дуриком на амбразуру — ума много не требуется. А что касается училища, то, как говорится, не имел счастья. Все мое образование — три курса института. Омского педагогического, — уточнил Обручев. — И там у нас был один старый профессор, который считал, что главное — не знание, а умение думать. И ты, ротный, в бутылку не лезь. И не считай, что я тебя провоцирую. Мне это ни к чему. Я тебе говорил, что служу совсем в другой конторе. И привык работать на доверии. А тебя, видать, однажды так крепко напугали, что ты собственных мыслей боишься.

Капитан Красников слушал Обручева, упрямо потупившись и вороша носком сапога опавшую листву. Вот он поднял голову — их глаза встретились, серые — Красникова, голубовато-зеленые — Обручева.

— Я тоже за полное доверие, — произнес Красников. — Только ты, как я понимаю, на нашу жизнь с той стороны смотрел, а я — с этой. Для тебя важнее всего было, чтобы тебя не раскрыли, а для меня… — Красников запнулся, потрогал рукой кору дуба, точно просил у него поддержки. Затем продолжил, осторожно подбирая слова: — У меня в роте был один лейтенант. Николаенко фамилия. Ему то одно в нашей действительности не нравилось, то другое. И все это в письмах к своему дружку, а дружок — ему. Ну и… сам знаешь: цензура. И пропал человек… Жизнь — сложная штука. Есть государство, есть политика, есть армия и есть просто жизнь. Жизнь без всяких затей. Ворчать да скулить — ничего этим не добьешься… Каждый должен делать свое дело, а время все расставит по своим местам, — закончил Красников.

Ядовитая усмешка сошла с лица Обручева.

— А я разве против? — произнес он. — И вовсе я не ворчу, а констатирую факт и пытаюсь делать выводы. На будущее. Авось пригодится.

— Не ты один делаешь выводы, да не все о них говорят.

— Согласен. Кстати, мне в конце сорок третьего довелось пообщаться с одним немецким обер-лейтенантом. Два университета закончил: один в Германии, другой в Англии. К тому же — очень неглупый человек. Понимал, что война проиграна. Тогда, после Сталинграда и Курска, они почти все это понимали. И Гитлера многие поругивали. И несколько покушений на него устроили. И все неудачные. Но это никак не влияло на их решимость драться до последнего патрона. С русскими потому, что мы варвары и несем гибель Германии. С англичанами потому, что те беспрерывными бомбардировками уничтожают их города и мирное население. Хотя начали немцы. При этом Геббельс постоянно каркал о неминуемой гибели немецкого народа в результате поражения.

— К чему ты мне это рассказываешь? — спросил Красников.

— В качестве пояснения к вопросу о той и этой стороне.

— Меня, Обручев, в ту пору мало интересовала та сторона. Да и сегодня, признаться, тоже. Когда я воевал, к немцам ничего кроме ненависти не испытывал. И мои товарищи тоже. И шли мы в Германию мстить. Я, правда, не дошел. Но это неважно. Знаю я и другое: были и есть такие, которые смотрят на меня и других и удивляются, отчего это мы так на немцев озлоблены, отчего не можем войти в их положение? Мол, подневольный народ, да к тому же с вывихнутыми мозгами, а так — вполне нормальный, даже культурный и прочее. А что этот нормальный и культурный вытворял на нашей земле, это вроде так и должно быть, а что мы у них натворили, так это варварство и никакому прощению не подлежит, — на злой ноте закончил капитан Красников.

— А я-то все думаю, какая блоха тебя укусила, что ты на всех смотришь с настороженностью и недоверием. Конечно, ты прав: жизнь все расставит. Так ведь жизнь только тем и занимается, что расставляет. Однако процесс этот долгий. Да он еще тормозится всяким дерьмом, которого и среди нас хватает. Так ведь дерьмо не так уж трудно определить: бросил в воду — не тонет, значит, дерьмо. — И Обручев хохотнул тем сдержанным хохотком, когда смеются не над тем, что сказано, а что под сказанным подразумевается.

И Красников ответил ему добродушной улыбкой.

— А мы с тобой на фронте случайно не встречались? — спросил он. И пояснил: — Лицо твое кого-то напоминает.

— Боюсь, что встретиться мы с тобой не могли. Даже в госпитале.

— Это почему же?

— Да потому, что ранен я был всего один раз, да и то пострадал не от пули или осколка, а от зубов немецкой овчарки. — И Обручев показал небольшой шрам на левой руке.

— Везучий ты парень, — мотнул головой Красников.

— Да, это уж точно, — усмехнулся каким-то своим мыслям Обручев.

Несколько минут они стояли молча, курили и озирались по сторонам. Дорога была пустынна, лес просвечивал далеко сквозь голые ветви кустарников, только молодые дубки стояли, густо облепленные ржавой листвой, и когда налетал легкий ветерок, со стороны дубков долетал тревожный жестяной шелест.