Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

И Обручев понял Красникова и все же упрямо мотнул головой.

— Я выбирал средство вполне сознательно. Нечего меня оправдывать. Боюсь, что и другие поступают точно так же. Потому что маленькая, конкретная цель, стоящая перед отдельно взятым человеком, становится самоцелью, с главной целью никак не стыкуется, но всегда при желании может быть ею оправдана с помощью заурядной демагогии.

— По-моему, счастье человека, если по большому счету, заключается в умении соединить свои личные цели с общественными, и даже подчинить их…

— Да, но при этом каждый человек должен выбирать себе счастье сам! Как он его понимает! — горячо возразил Обручев. — Не могут люди быть одинаково счастливыми. Иначе всех людей придется делать на одну колодку, по стандарту. Чтобы все любили Пушкина, но не любили, скажем, Есенина. Чтобы любили черный хлеб и водку, но не пряники и коньяк. Ты представляешь себе, какая наступит тоска, когда каждый в каждом будет видеть самого себя! Пропадет надобность в литературе: исчезнут конфликты, противоречия, антагонизм, соперничество, различия в характерах — о чем писать? Одинаковые люди создадут по всему миру одинаковые ландшафты, художники станут писать их одинаковыми красками. Композиторы… Да что там говорить! Неужели именно такой мир мы и создадим, пренебрегая счастьем отдельного человека!? Ну, ладно: я чего-то недопонимаю, Адам Заброда чего-то недопонимал. Но если ты такой умный и все понимаешь, сделай свою жизнь такой, какой хочешь, но не за счет меня и других, покажи ее людям, чтобы они сравнили и сами пришли к выводу — следовать твоему примеру или идти своим путем. Нет, этот умник считает, что для того, чтобы сделать Заброду счастливым, я должен его убить. И Миколу Жупана, и Крыля, и тысячи остальных. А зачем, капитан Красников? Зачем? Ты станешь после этого счастливее?

— Н-не знаю. Вот и Пивоваров тоже… Но есть же люди, у которых не возникает подобных вопросов…

— Ты считаешь, что это выход?

— А что ты предлагаешь?

— Думать. Сейчас, когда война позади, многие стали задумываться над нашей действительностью, многие пытаются разобраться, и почему войну мы начали так бездарно, и почему за каждого немецкого солдата платили двумя-тремя своими. Только беда наша в том, что каждый пытается разобраться в одиночку, а это значит, что до конца никто так и не разберется.

— Пока я знаю только одно: я — офицер и должен выполнять присягу, — жестко расставлял в ответ слова Красников. — И сегодня нам мимо Крыля никак не пройти, потому что — по нашей вине или еще по чьей — он мешает людям жить нормальной жизнью. Разумеется, о жизни я сужу с колокольни командира роты или погранзаставы. Но чтобы судить шире, надо знать больше, и не понаслышке, а достоверно, а я многого не знаю.

— Так достоверно судить тебе и не дают. Кому-то очень невыгодно, чтобы ты поднялся выше своего ротного бугорка… Между прочим, когда мне давали досье на банду Крыля, то прямо при мне изъяли из него какие-то бумаги. Я не знаю, что в этих бумагах, но знаю наверняка, что в нашем деле имеет значение всякая мелочь, а от меня скрыли явно не мелочь. И при этом хотят, чтобы я работал квалифицированно. Действительно, с иными врагами чувствуешь себя свободнее и проще, чем с некоторыми товарищами.

Красников молчал, машинально накручивая на палец сухую травинку и глядя в пространство остановившимся взором. Он думал о последнем письме Пивоварова, в котором звучали почти те же самые вопросы. Поначалу он считал, что эти вопросы как-то связаны с неудачной жизнью самого Пивоварова, но вот Обручев — его-то неудачником никак не назовешь, а на жизнь они смотрят почти одинаково.

Эти вопросы пугали капитана Красникова своей обнаженной определенностью, вызывали в нем чувство досады: мне бы ваши заботы! А искать ответы на эти вопросы на перекрестке двух дорог, затерявшемся среди бескрайних просторов огромной страны, казалось ему занятием бессмысленным и даже вредным. Но даже если они с капитаном Обручевым найдут ответ хотя бы на один из этих вопросов, ничего не изменится ни в их судьбе, ни в судьбе банды Крыля, ни в судьбе миллионов и миллионов других людей. А коли так, то стоит ли засорять себе голову тем, что не имеет практической ценности? И потом… Обручев: в нем есть что-то непонятное, чужое, странное. Свой вроде бы, русский, однако…

Красников покосился на особиста, задал давно мучивший его вопрос:

— Скажи, капитан, а тебе приходилось ходить с ними на операции… против своих?

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Обручев, не поворачивая головы. И пояснил: — Среди немцев я был немцем и поступать должен был соответственно, среди поляков — поляком. Ты хочешь знать, убивал ли я своих?

Жесткий взгляд серо-голубых глаз Обручева испытующе замер на лице Красникова, холодные огоньки мерцали в его глазах, но Красников не отвел своих, ждал ответа, и огоньки в глазах Обручева погасли.

— Конечно, убивал. И не раз. Но если мог помочь или спасти, помогал и спасал. Впрочем, — уточнил он, — такое случалось редко. Чаще — наоборот. Ты хочешь знать, жалею ли я, испытываю угрызения совести?.. Нет, не жалею и не испытываю: моей вины в гибели наших людей нет. То есть она минимальна. Но результат моей работы, вернее — ее смысл, назначение, дает мне надежду предполагать, что спас я наших людей значительно больше, чем вынужден был убить. Наконец, обстоятельства иногда складывались так, что на то, чтобы все обдумать и взвесить, времени не оставалось ни секунды. С точки зрения профессионала я всегда поступал так, как должен поступать тот человек, за которого я себя выдавал. Поэтому ни разу не прокололся: иначе бы не сидел здесь перед тобой, — заключил Обручев.

Красников положил свою руку ему на плечо.

— Ты не думай, что мой вопрос… Разумеется, это вопрос дилетанта, но мне показалось, что весь предыдущий разговор как-то с этим связан.

— Каждое наше слово — итог нашей прожитой жизни, — подтвердил Обручев. — Не исключено, что новый опыт заставит нас говорить другие слова в подобных же обстоятельствах. — Посмотрел на Красникова и улыбнулся краешками губ, устало и благодарно.

Красников был рад состоявшемуся разговору: он раскрыл перед ним капитана Обручева и показал, что этому человеку можно доверять, следовательно, и все дальнейшие события будут иметь спокойный и четкий характер, что ему не придется зря рисковать жизнями своих солдат. Красников уже хотел было поделиться с Обручевым этими своими соображениями, как вдруг почувствовал, что в лежащем перед ними ландшафте что-то изменилось. Он очнулся от своих трудных мыслей, вгляделся: рядом с дотом чуть потряхивал ржавой листвой молодой дубок — условный знак, что они зачем-то понадобились.