Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Алексей Петрович замолчал, наблюдая за Птахиным. Он видел, что уже почти сбил того с толку, что тот не понимает, зачем он завел этот разговор и куда клонит, что он боится продолжать его и боится промолчать, потому что не знает, кто перед ним сидит. Алексей Петрович слишком хорошо знал этот тип людей, так широко распространенный среди партийных работников, сортируемых, отбираемых и формируемых их средой и направленностью их деятельности, и ему лишний раз хотелось убедиться в своей наблюдательности, в своих незаурядных способностях, которые то выручали его, то… кхе-кхе… подводили в прошлой жизни, полузабытой им и такой желанной.

И Птахин повел себя так, как и ожидал от него Алексей Петрович.

— Ну да, ну да! Самостоятельность мышления… Партия всегда призывает… Товарищ Сталин в своем выступлении на пленуме, например… — с трудом нащупывал Птахин верную дорогу, пытаясь по выражению лица Алексея Петровича понять, то или не то он говорит. — А только партия, как вам известно, — вдруг вспомнил он свою оборванную фразу и обрадовался, — только партия, вырабатывая коллективные решения, требует от своих членов, какой бы пост они ни занимали, неукоснительного выполнения этих решений, и в этом смысле… каждый на своем месте, проявляя разумную инициативу…

— Совершенно верно! — перебил Птахина Алексей Петрович, стараясь сбить его с проторенной дорожки. — Вы прекрасно сформулировали мысль о единстве коллективного разума и индивидуальных факторов, которые под воздействием коллективного фактора приобретают общественное звучание, нивелируя индивидуалистические черты, как проявление буржуазной ограниченности, — сыпал Алексей Петрович, не слишком-то вдумываясь в смысл произносимых им слов, но вполне уверенный, что они располагаются в нужной последовательности, не нарушая гармонию привычного восприятия.

— Не будучи партийным работником, не имея соответствующих качеств для такой многотрудной и многогранной деятельности, — сыпал дальше Алексей Петрович, — я всегда с восхищением следил за титаническими усилиями ваших коллег. И поражаюсь, как такую громадную и неповоротливую, сонную и дремучую, дикую и полудикую, варварскую Россию партийные работники-большевики смогли за такой короткий срок повернуть и повести в совершенно противоположную сторону. Перед столь грандиозным свершением мой ум всегда пасует. Ему не хватает масштабности! — патетически воскликнул Алексей Петрович, чувствуя, что перегибает палку.

Увы, ему явно недоставало былого вдохновения. Снова пришла мысль о старости, мысль, как ни странно, спасительная и утешительная. И Алексей Петрович, слегка запнувшись, сделал новый скачок в сторону:

— Вот мы с вами сидим в вагоне поезда и видим из окна разрозненные картинки, хотя каждая из них за внешней безмятежностью скрывает свои жизненные коллизии. А если подняться над всем этим? Глянуть с самолета? С Луны? Совсем другие масштабы! («Господи, чего я несу?») Вам не приходилось подниматься? — и Алексей Петрович произвел в воздухе парящий жест своими нервными и подвижными руками.

— Ну как же, как же! — с радостью и облегчением подхватил Птахин, совершенно растерявшийся от града запутанных мыслей, обрушиваемых на его голову. — Я ведь сибиряк! Таежник! Бывало, подымешься на гольцы — внизу целый океан. И думаешь: сколько же у природы всяких богатств!.. как слабы человеческие руки!.. вот бы эти богатства да сразу бы полной горстью отдать людям!.. тогда бы люди смогли подняться над обыденностью, перестали бы думать о куске хлеба, и преобразование мира приняло бы совершенно другие масштабы!

Птахин вдруг заговорил с таким вдохновением, какого от него Алексей Петрович никак не ожидал. Глаза его засветились, в них исчезла настороженность, а появилась будто бы даже какая-то мечтательность. И Алексею Петровичу сразу стало так скучно, что он с трудом подавил зевоту. С лица его сошло подобострастное выражение, оно угасло, и он лениво подумал, что вот на его пути еще один восторженный дурак, который сидел в своем кабинете, перебирал всякие ненужные бумажки, зевал на заседаниях и совещаниях, исход которых был ему известен заранее, и, видя, как его практическая деятельность натыкается то на одно, то на другое, как она бесполезна, потому что все, что будто бы находится в его власти, на самом деле зависит от чиновников, сидящих в Москве, в ЦК и в министерствах, понемногу впадал в мечтательность, тем самым скрашивая свое чиновничье существование… Боже, как все это знакомо Алексею Петровичу, как часто оно повторяется на его глазах! Неудивительно, что такие люди, как Задонов, вынуждены впадать в юродство и тем самым хоть как-то защищаться от давления на их интеллект.

И тут Алексей Петрович вдруг отчего-то вспомнил Варвару Михайловну, помогавшую жене по хозяйству и ставшую как бы членом их семьи, — вспомнил ее внимательный и усмешливый взгляд, подумал, что, помогая жене укладываться в дорогу, она получит доступ к его рукописям, а там записки, дневники, хотя… хотя она и без того могла… при желании… И почему у нее всегда такой усмешливый взгляд, словно она смотрит на Алексея Петровича, как он минуту назад смотрел на Птахина? Она значительно умнее, чем хочет казаться… Наконец, откуда в эмгэбэ узнали о записках генерала Угланова и военных дневниках Матова, переданных ему на хранение генералом Матовым же? Не от Варвары ли Михайловны? И как же он, дурак, не догадался сразу?

И холодный пот запоздалой догадки покрыл спину Алексея Петровича, так что через секунду рубашка прилипла к спине.

— Да-а, тайга-а! Это, знаете ли, целый мир, который, однако, лучше познается изнутри, — говорил между тем Птахин. — Конечно, иногда просто необходимо подниматься на гольцы, чтобы получить более широкий обзор и чтобы ничто не мешало естественной тишине, но изнутри она все-таки понятнее и ближе. Каждая травинка, знаете ли, каждая веточка… А сверху — это привилегия богов. Это им надо мир видеть как бы вообще, в неразделенном виде… Да вы, я смотрю, и не слушаете меня! — всполошился вдруг Птахин. — И лица на вас нету! Что с вами, Алексей Петрович?

— Ничего, ничего, — вяло улыбнулся Алексей Петрович. — Сердце что-то шальнуло. Это пройдет, сейчас пройдет.

Однако Птахин почти насильно уложил Алексея Петровича на диван, вытряхнул из стеклянной колбочки таблетку валидола. Он порывался даже позвать врача через громкоговорящую связь: должен же быть в поезде хотя бы один врач, и Алексею Петровичу стоило большого труда отговорить своего попутчика от этого шага.

Птахин поил его минеральной водой, подтыкал подушку, загородил окно, чтоб не дуло, и вообще на глазах превратился в заботливого дядьку, будто всю жизнь только тем и занимался, что ухаживал за больными.