Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

И стол этот был собран в складчину, потому что за казенный счет сделать это практически невозможно: и нет этого казенного счета, и тысячи глаз следят за каждым твоим шагом, и чуть что — нагрянет комиссия, и сам потом горько пожалеешь, что разинул рот на чужой кусок…

Вот этого восхитительного молочного поросенка принес начальник районного отдела милиции Кокон Семен Андреевич, позаимствовав его у своего тестя. Потрошеного гуся принесла председатель райсовета Мумрикова Любовь Капитоновна, рыбу — директор райпотребсоюза. Остальные несли, что могли: кто картошку, кто квашенную капусту, кто грибы и всякие соленья. Только хлеб да спиртное купили в местном коопмаге, сбросившись, кто сколько мог в зависимости от зарплаты. Но лишь здесь, на райкомовской кухне, все эти продукты приняли привлекательный вид и были доведены до съедобных кондиций. И весь райцентр и его окрестности уже знали, кто что принес в общий котел, а завтра станет известно, как это приношение было воспринято остальными членами райкома и актива, и вполне одобряли, потому что и сами жили по тем же неписаным законам скудного своего существования.

Повар ревностно следил, как поедаются приготовленные им блюда, особенно — за районным прокурором Тёмкиным, большим любителем вкусно поесть. Этот Тёмкин вытащил повара год назад из лагеря, куда тот угодил за мелкое хищение, и пристроил при райкомовской кухне. Собственно, для Тёмкина повар и старался, потому что за добрые дела надо платить вдвойне, а то и втройне.

Судя по тому, как Тёмкин уплетал все подряд за обе щеки, повар старался не зря.

Леваков захмелел быстро. Может, оттого, что давно не пил и вообще забыл, что такое хороший стол. Или потому, что впервые за последнее время почувствовал себя раскованно, среди своих, то есть среди людей, которые не выше его и не ниже, следовательно, можно не чиниться, не строить из себя черт знает кого. От полноты чувств он все пытался спеть какой-то романс, запавший ему в душу еще на фронте. Романс этот исполнял капитан-артиллерист в каком-то заштатном немецком городишке, и в этом романсе рассказывалось про майора Левакова и санинструктора Ольгу Урюпину. Только в романсе погибал майор, а санинструктор оставалась живой. Но это дело не меняло. И Леваков с натугой выводил на высокой ноте:

Военная буря сердца их сроднила,

Окопная проза как роза цвела…

Мумрикова, запрокинув голову и блестя черными цыганскими глазами, заливалась булькающим смехом, очень похожим, как казалось Левакову, на смех, каким когда-то смеялась Ольга Урюпина.

Да и сама Мумрикова, хотя едва лишь пригубливала, тоже захмелела и поглядывала на подвыпивших мужчин со снисходительностью пользующейся успехом женщины, которая знает, что у этих мужчин на уме, и, слушая их речи, могла забавляться несоответствием этих речей тайным помыслам ораторов.

Почти каждый из сидящих за этим столом пытался за ней ухлестывать — одни давно, другие недавно, — и Любовь Капитоновна помнила во всех подробностях, как и где это происходило, и эти воспоминания грели ей душу. Все это, конечно, были невинные шалости, черту она никому переступить не позволяла, потому что была на виду и при высокой должности, но шалости эти будоражили кровь и скрашивали довольно скучную канцелярскую жизнь.

Председателем районного совета Мумрикова стала еще в тридцать девятом, почти еще совсем девчонкой, неопытной и робкой. Перед этим двоих председателей арестовало НКВД, и они сгинули без следа, а вместе с ними и их семьи. Мумрикова тогда работала счетоводом, потому что имела семилетнее образование и бухгалтерские курсы, а депутатом ее выдвинули от комсомола — за нездешнюю броскую красоту и фигуристость. С тех пор прошло так много лет, но мало что изменилось вокруг и в ней самой. Более того, ей казалось, будто она всю жизнь была председателем и останется в этой должности до конца дней, и до конца дней мужчины будут смотреть на нее, томясь от тайных желаний. При этом у нее не возникало вопроса, нравится ей ее работа или нет: она привыкла к ней, сроднилась и в другой роли себя не представляла, как не представляла себе, что за нею перестанут ухаживать и домогаться ее расположения.

Вот и новый секретарь — он тоже наверняка будет за нею волочиться. Может, не здесь, в районе, а когда поедут в область на какой-нибудь актив или конференцию, но там уже совсем другое дело, там она позволяла себе расслабиться и забыть о своей должности.

Рука, горячая и нетерпеливая, легла на полное колено Любови Капитоновны, обтянутое шелковым чулком и прикрытое шерстяной юбкой, сдавила его и начала перебирать пальцами, путаясь в складках.

Леваков уже не первый раз посягает на ее колено, но Мумрикова на такие пустяки внимания не обращает. Все эти неуклюжие попытки прижать ее где-нибудь в углу, в темном месте, нервный хохоток, маслянистый блеск глаз, вороватые руки, прерывистое дыхание… — и у каждого по-своему, у каждого своя изюминка, свой подход, — забавляли ее, куда-то манили, что-то обещали. Конечно, она не каждому позволяла себе такие вольности, а только людям близким, своего, так сказать, круга, а с остальными, даже с иными председателями колхозов, была строга и неприступна.

Муж Любови Капитоновны, директор фарфорового заводика, хотя по местным меркам тоже начальство не малое, но именно потому, что жена — власть, пребывает в тени, однако, если бы, скажем, имел другую жену, то сидел бы за этим столом вместе со всеми. И это хорошо, что его здесь нет: у него свои заботы, своя жизнь, которая пересекается с ее только по вечерам на кухне да в постели. На его заводишке баб — каких хочешь, почти все вдовые и солдатки, и, надо думать, он там среди них не теряется, потому что мужик еще в соку, а на ласку скуп и не отзывчив.

Новый секретарь что-то сказал своему дружку, тот, отвечая, наклонился к нему через стол и снова положил руку на тугое колено Мумриковой, пальцы в который раз торопливо затеребили юбку в поисках голого тела.

Любовь Капитоновна, похохатывая, прислушивалась к самой себе, к учащенному стуку своего сердца, сладкой истоме, которой набухала грудь. Этот Леваков — ничего с виду: суровое мужественное лицо, широкие плечи, сильные руки, светлые глаза. Такие ей нравились.

Рука Левакова наконец выпуталась из складок юбки и, обжигающе горячая, скользнула к резинке, поддерживающей шелковый чулок.

Это уж слишком.

Любовь Капитоновна положила свою мягкую ладошку на потную руку, подождала немного, чувствуя, как нервная волна пробегает по ее телу и твердеют соски под тугим лифчиком, и вонзила в кожу острые ногти.

Леваков вздрогнул, отдернул руку, отпрянул на стуле и натянуто улыбнулся.