Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

А Мумрикова, кося на него черным цыганским глазом, громко расхохоталась.

И многие, уже побывавшие на месте Левакова, услышав этот торжествующий смех, тоже громко расхохотались, хотя и делали вид, что смеются над чем-то своим, к Мумриковой и Левакову никакого отношения не имеющим.

Моторин, который что-то говорил, сбился, недоуменно глянул на женщину, улыбнулся одними губами: он не любил, когда его перебивают, тем более таким вот бесцеремонным образом.

— Ах, извините, Василий Силантьевич! — пропела Любовь Капитоновна, кладя руку на локоть Моторина. — Этот Темкин — сплошная умора! Но я вас слушаю, слушаю, слушаю!

Моторин опьянел настолько, что потерял над собой контроль. Он скользнул недовольным взглядом по круглому лицу прокурора, который что-то рассказывал сидящим рядом с ним, и, дождавшись тишины, продолжил:

— Так я о чем говорю… Я говорю о том, что пришло наше время. Раны наши и смерти, муки и все такое — они завоевали полное наше право. Потому что цвет народа, цвет государства и, можно сказать, партии. Должны, следственно, холить и ро́стить, чтоб никакие холода и так далее. Намерзлись, натерпелись, нехай теперь другие спробуют, как говаривал наш военком генерал Путало. Гитлер хотел поставить памятники своему рейху аж до Урала. Шиш ему! Мы поставили памятники самим себе, чтоб на каждом шагу… чтоб всякие там американцы… На Эльбе, между прочим, вот как тебя, — ткнул пальцем в своего зама Василий Силантьевич. — Жуют и гогочут, жуют и гогочут. И даже негры! Тьфу! Рабство в квадрате. Еще Маркс говорил, что это… как его… Главное, что мы должны жить за всех погибших наших товарищей… — и замолчал, увидев улыбающееся лицо Мумриковой, потому что говорил о вещах серьезных, можно сказать, политических.

И Мумрикова умолкла, виновато потупившись под сверлящим взглядом первого секретаря райкома.

И все замерли, будто тоже были в чем-то виноваты.

Но длинное лицо Моторина стало расширяться, морщины разгладились, губы растянулись в радостной улыбке.

— А-а, Любовь Капитоновна! — воскликнул Моторин, как будто он только сейчас разглядел в председателе райсовета очаровательную женщину. — Любушка вы наша! Я вас теперь только так называть буду… неофициально, разумеется. Цветок на сорном поле! А мой друг — он, между прочим, не женат. Жена его… на фронте… на мине подорвалась. Прелесть! Мы его женим. Вы ему невесту подберите. Такую, чтоб у-уххх! Чтоб не пропал человек во цвете лет и пустил корни… Дайте я вашу ручку облобызаю! Умница вы моя…

И поцеловал руку Мумриковой липким поцелуем. Потом поспешно схватил пустую рюмку и затрезвонил ею по тарелке.

— Товарищи! Минутку внимания! Выпьем за нашу несравненную Любовь Капитоновну! За нашу Любушку-голубушку! Ур-рррааа!

— Ур-рррааа! — подхватил нестройный хор голосов. Взвизгнула гармошка в руках майора Конона, и слабенький, но приятный тенорок стал выводить с чувством:

Когда б имел златые горы

И реки полные вина,

Все отдал бы за ласки-взоры,

И ты б владела мной одна…

Надрывалась гармошка, срывались на высоких нотах забредшие в тенора басы и баритоны. Высоко вздымалась грудь Любови Капитоновны, открывая влажную ложбинку; ей хотелось, чтобы Леваков еще раз положил ей руку на колено, она бы разрешила ему добраться до подвязок и, может быть, и чуть выше, но Леваков сидел надутый и поливал под столом исцарапанную руку водкой и тупо думал о том, как он отомстит этой заносчивой бабе.

Климентий Данилович Климов, второй секретарь, хмурился и чуть ли ни упирался носом в тарелку, когда Моторин слишком близко склонялся к Мумриковой, шепча ей что-то жирными губами. Климов не ревновал Мумрикову к Моторину или Левакову, хотя и сам год назад пытался приударить за этой слишком вызывающе аппетитной бабенкой, но, обжегшись, решил, что для партийного работника самое главное — моральная незапятнанность.

Нет, тут было другое. Новый секретарь с самого начала невнимателен к своему ближайшему помощнику, а это плохой признак. Однако Климентий Данилович — тертый калач, он пережил не одного первого секретаря, не без его участия они слетели со своих кресел, так что, бог даст, переживет и этого. Тем более что новый хозяин, похоже, бабник, а если он еще к тому же окажется не слишком принципиальным в других вопросах, то долго ему здесь не продержаться.

Начальник районного отделения милиции майор Кокон Семен Андреевич, забыв про гармошку, положив короткопалую руку на плечо капитану Вежликову, что-то рассказывал ему с настойчивостью пьяного человека. Вежликов слушал, щурился, кивал головой.

Климов хватанул полную стопку водки, сунул в рот маринованный масленок и стал прислушиваться к тому, что говорил Кокон.

— Ну мы им в феврале сорок пятого и врезали. Уж так врезали, что держись. А то говорят: они-и на-ас в сорок пе-ервом! Да, было. Но — шалишь: мы их тоже! В Восточной Пруссии… Ты, капитан, был в Восточной Пруссии? — спросил Кокон у Вежликова, снизу вверх заглядывая в его ничего не выражающие глаза.

— Не-а, — ответил Вежликов равнодушно. — Я в Карелии служил, в тундре.

— Э-э! Это совсем не то! Так вот, в Восточной Пруссии…

— Что там в Восточной Пруссии? — вскинулся Василий Силантьевич, отстранившись от Любови Капитоновны. — Мы вот с Николаем Порфирьевичем в Восточной Пруссии воевали.

— О-о! — обрадовался Кокон. — А у кого, позвольте вас спросить?.. Э-э, не-ет! — не дослушав, завертел непослушной головой начальник райотдела милиции. — Я — Второй Белорусский. Маршал Рокоссовский. Вот такой вот человек! — выставил Кокон свой большой палец. — Пятый корпус. Разведротой командовал. У них, значит, танковый разведбат, а у нас — разведрота. Садимся на броню и — вперед!

— Так чего вы там в Восточной Пруссии? — поинтересовался Моторин.

— Я вот рассказываю капитану, как мы им там врезали, — подобрался Кокон, польщенный вниманием первого секретаря и всей честной компании. — У них в Восточной Пруссии одни сплошные болота. А по болотам — дамбы, по дамбам — дороги. Ну а мы, естественно, наступаем… Тут, значит, воздушная разведка доносит, что по дамбам немцы драпают. Ну, командир нашего корпуса… генерал Гусарский, поворачивает все танки корпуса на эти дамбы. Впереди ИСы, за ними тридцатьчетверки. Выруливаем на дамбу, а по ней солдаты, машины, пушки, бронетранспортеры, повозки, бабы, ребятня, коровы, овцы, свиньи — все от нас драпают. Дамба узкая, две телеги едва расходятся, слева болото, справа болото — деваться некуда. Догоняем мы хвост колонны и сходу врезаемся в нее. На полном ходу… Вот как они нас давили в сорок первом, так и мы их…

Кокон замолчал, стукнул кулаком по столу и сглотнул слюну. Глаза у него блестели и блуждали по лицам слушателей, рот ощерился, дыханье сбилось, круглое и добродушное лицо стало жестким и будто даже похудело; видно было, что бывший солдат въяви переживал прошлое и будто снова сидел на броне танка.