Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Дернув головой, он продолжил захлебывающимся голосом:

— Головной танк прет и будто волну впереди себя гонит: кричат, орут, воют, визжат, вперед чуток подадутся, а куда дальше-то? Не-екуда! Впереди сплошная масса шевелится. А головной все себе под гусеницы, все под гусеницы. Забуксует в человеческом, так сказать, следующий за ним вперед выходит. А мы, значит, на броне. Сидим, смотрим, иногда постреливаем, если какой фриц трепыхнется. Или ихний «тигр» начнет пушку поворачивать в нашу сторону. Наш ИС… а у него пушка сто двадцать миллиметров… как долбанет этому «тигру» в зад… А там боеприпас, бензин! И кто впереди, и кто позади него — телеги там, грузовики и прочее — все к черту! Как корова языком! Смотреть на это жутковато было. Даже бывалым солдатам. Однако смотришь и сам про себя твердишь: «Это вам, гады, за сорок первый! Это вам, гады, за наших баб и детишек, что вы тогда подавили да побили…»

— Господи! — воскликнула Любовь Капитоновна, прижимая пухлые ладошки к полным щекам. — Какие вы ужасы рассказываете! Вам, Семен Андреевич, пить никак нельзя! Вы как выпьете, так вас на всякие ужасы так и тянет, так и тянет. И не верю я, и не поверю! Чтобы наша Красная армия — и такое? Этого не может быть! Не может быть ни-ког-да! И не говорите мне, и не говорите! — затрясла она головой, крепко зажмурив глаза.

— И правильно! И не верьте, голубушка Любовь Капитоновна! Это товарищ действительно спьяну, — подхватил Моторин, неодобрительно поглядывая на милиционера. — Вы… э-э… простите…

— Семен Андреевич, — подсказал Климов.

— Семен Андреевич! Да! Вы забываетесь, мой дорогой! Здесь, конечно, люди свои, мы все понимаем: тоже прошли фронт от звонка до звонка, тоже всякого повидали, но надо знать… с политической точки… с идеологической тоже… хотя вы и милиционер — преступность и все такое прочее, а все равно: дело у нас общее, за моральное состояние общества отвечает не только первый секретарь райкома, но и каждый коммунист… Тем более — руководящий! Война — она… а только советский воин, движимый передовой идеологией, под руководством партии и товарища Сталина — это вам не фашисты, а марксизм-ленинизм, пролетарская солидарность и, так сказать, интернационализм. Надо соображать, если вы соответствуете, так сказать… — совсем уж сердито заключил Василий Силантьевич.

— Так я все понимаю! — воскликнул Кокон, и круглое и добродушное лицо его сперва пошло густыми красными пятнами, а потом побелело. — Я ж в том смысле, что некоторые думают, будто это только на бумаге…

— Что на бумаге? — Василий Силантьевич сверлил милиционера немигающим взглядом близко посаженных глаз, лицо его закаменело и отлилось в суровый гранит. Под этим взглядом Кокон смешался еще больше, хмель, похоже, из него выветрился, и в наступившей жуткой тишине он пролепетал серыми губами:

— Так в смысле лозунга: «Смерть за смерть, кровь за кровь». Вот и, значит, на практике… Я только в этом смысле, Василий Силантьевич, только в этом!

— Все! — твердо остановил оправдания майора Моторин. — Надеюсь, что больше ни от кого подобное не услышу. Есть линия партии, соответственно с ней… а все остальное не должно. Опять же, здесь дама, можно сказать, цвет, а вы такие ужасы. — И, помягчав лицом, добавил: — Давайте лучше выпьем за нашу родную советскую власть, самую справедливую власть на всем свете в лице несравненной Любовь Капитоновны!

— За Любовь Капитоновну! За нашего секретаря! — торопливо подхватил Кокон. — Ур-рррааа!

Лицо его, все еще белое, покрылось крупными каплями пота, и капли скатывались по лбу, нависали на бровях и кончике широкого носа, падали с подбородка на форменный китель, в тарелку и в рюмку, но он то ли не замечал этого, то ли боялся стереть.

А в это время за стеной пиршественного зала, на кухне, шофер первого секретаря райкома партии Петька Петухов укладывал в свою большую кожаную сумку всяческую снедь. Носатый повар и две его помощницы ревностно следили за тем, чтобы он не взял себе лишнего, не обделил остальных.

— А тут чего? — спрашивал Петька и разворачивал очередной сверток. — А-а, годится бедному фрицу. Почаще бы наше начальство устраивало пирушки, с голоду бы не умерли. А, Наташа?

Повар-еврей, которого звали Натаном Бениаминовичем, а Петька из презрения звал просто Наташей, пожевал толстыми губами, но ничего не ответил. Этому Петьке чего не болтать — он при начальстве, а на Натане Бениаминовиче все еще висит срок и… и шестеро по лавкам.

— Будет тебе! — отодвинула от Петьки очередной сверток одна из поварих. — А то лопнешь.

— Ох и жадная ты, тетка Груня! Ох и жадная! У самой, небось, дома погреб трещит…

— Я в твой погреб нос не сую, и ты в мой тоже не суй! — отрезала повариха. — Нам их еще и завтрева кормить, да и ты с утра прискочишь…

— Ладно, ладно, я пошутил, — отвернулся Петька от разделочного стола и взял в руки свою знаменитую на весь район сумку. — Бывайте пока.

Петька вышел на крыльцо, в густую темень сентябрьской ночи, окутавшую пустынную площадь и, казалось, весь мир. Лишь звезды густо истыкавшие небесную твердь, пьяно подмигивали кому-то, время от времени посылая вниз острые светящиеся стрелы.

Держась рукой за перила, Петька покачался из стороны в сторону и сыто отрыгнул.

Внизу, у крыльца, кто-то переступил с ноги на ногу.

— Кто тут? — спросил Петька, перегибаясь через перила.

— Это я, Петр Иваныч! Колымагин. — ответили из темноты. — Дежурю вот. Не знаете, долго они еще там?

— Часа два — это точно. Они еще к сладкому не приступамши. Еще налима доедают. Здоровущий налимище. Вот такой! — показал Петька, широко раскинув руки, и в сумке его что-то звякнуло.

— Я знаю, — согласился Колымагин, выступая из тьмы под свет фонаря, висящего под козырьком крыльца. — Белянчиков налима того вчерась изловимши. Жуткий налимище. Чуть сетку не порвамши.

— А-а, Белянчиков… Белянчиков — этот может, — кивнул Петька и снова рыгнул. Он несколько секунд тупо смотрел на милиционера, переминающегося возле крыльца, на его худое мальчишеское лицо, на тщедушную фигурку. И, что-то вспомнив, спросил: — Выпить хочешь?

— Так нельзя же мне, Петр Иванович: при исполнении я… А как там майор наш, Кокон Семен Андреич? Мне его еще домой отвозить надо, — пояснил Колымагин и вздохнул.

— Тепленький уже. Да ты это… Ты, небось, жрать хочешь? А? Так ты это… давай на кухню. Там Наташа, скажи ему, что я велел, пусть покормит. Там жратвы этой и так останется — всю не унести, — и Петька снова рыгнул, будто подтверждая справедливость своих слов.

— Неловко как-то, — замялся Колымагин, однако поднялся на пару ступенек.

— Ловко, ловко! — все более воодушевляясь, заверил Петька и, взяв Колымагина за локоть, повел на кухню. — Пойдем провожу.