Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Как же ты допер все это?

— Где на попутках, а где и так, — и, смущенно подвигав по столу кружку с кипятком, Соловьев промолвил: — Ты извини, я за целый день поесть как-то… В общем, ты рассказывай, а я пока… вот…

И Сашка опустил в блюдце кусочек черного хлеба, повозил его там в остатках постного масла, перевернул и круто посыпал серой солью.

Петька смотрел-смотрел, как он гоняет хлеб по почти сухому блюдцу, и вдруг его опять, как и в случае с милиционером Колымагиным, что-то толкнуло: он встал, подошел к своей сумке, раскрыл, на ощупь выбрал сверток с жареной курицей, резаный пшеничный хлеб, какого и в области не всегда купишь, а пекут его в местной пекарни специально для райкома и райисполкома, и с этими свертками вернулся к столу, решительно сдвинул на край книги и тетради, развернул свертки и весело воскликнул, восхищенный своей непомерной щедростью:

— Чего-то, глядя на тебя, я и сам перекусить захотемши! Давай вместе!

— Да ты что? — испуганно отстранился от стола Сашка Соловьев. — Это же… Да нет! Как я могу! Нет-нет, и не думай!

Глаза его, сильно увеличенные очками, смотрели на Петьку с мольбой и в то же время горели голодным блеском: в последнее время в райцентре с хлебом туго, и Соловьев перебивался в основном картошкой и грибами-шампиньонами, растущими сами по себе вдоль школьной ограды, но у местных жителей считавшимися поганками.

Между тем Петька будто попал в какую-то струю, и эта струя понесла его, выплескивая из Петьки на своих волнах пьяную щедрость и бесшабашность — такое на него иногда находило. Он снова кинулся к своей сумке, вынул из нее початую бутылку водки, кастрюлю с салатом, кусок жареного налима. Делал он все это суетливо, поспешно, словно боялся, что кто-то остановит его или сам вдруг спохватится и передумает.

Пока Петька суетился и сновал между сумкой и столом, он все говорил и говорил без умолку:

— Да ты не думай, Сашок, ничего такого! Я случайно шедши, гляжу — свет! Дай, думаю, зайду. У нас сегодня первого обмывамши, ну вот… наготовимши больше, чем пузо вместит. Не выбрасывать же. Так что ты не сомневайся. А что говорят, будто я беру, так это брехня, потому что сами дают — из уважения… — Петька зубами выдернул из бутылки деревянную затычку, разлил по стаканам. — Давно мы с тобой вместе не сидемши, по-дружески, так сказать. Все-таки одноклассники. Сколько нас осталось? Ты да я, да Жерехов — и все. Держаться нам надо друг за дружку, как жиды держатся, а то мы все врозь да врозь, — при этом Петька имел в виду прокурора Тёмкина и повара Наташу, их более чем странный союз, о чем судачили в городке, но без осуждения, а как о само собой разумеющемся. — Терпеть за это я не могу русского человека, что он каждый сам по себе… Насчет нового секретаря слыхамши что-нибудь? Нет? Из области присламши. Мужик вроде ничего, в политруках воевал, в пехтуре. «Знамя» имеет, «Отечественную» второй степухи, «Звездочку». Ездимши с ним ноне по району. Страху он нагнамши кой на кого — будь здоров! Директору совхоза имени Калинина говорит: «Меня, — говорит, — не касается, как вы картошку и лен уберете. Хоть, — говорит, — ночью со свечами, а план чтобы был. Народ, — говорит, — голодает, а вы тут, — говорит, — как сыр в масле. Не потерплю, — говорит, — разгильдяйства в своем районе!» Во как! Соображаешь? Э-этот поря-ядок наведе-ет. Э-этот жилы выкрутит запросто. А чего? Так и надо. Из совхоза мы поехамши в колхоз «Заветы Ильича». Клямковский-то, председатель тамошнего колхоза, совсем обнаглел: тридцать процентов плана выдамши на сёдняшний день, а должон был восемьдесят. Соображаешь? Ну, и ему врезали. Потом, значит, оттуда дальше поехамши, а Клямковский, само собой, звякнумши остальным: мол, едет, распекает и все такое прочее. В колхозе имени Берии председатель Шумилин на поле с лопатой выскочимши и бабу свою приволочимши. Во как! Кино да и только! А мой-то ему: «Я, — говорит, — очковтирательства не потерплю!» Видал? Раскусимши в два счета. Одним словом, мужик боевой, правильный, порядок тут наведет. А то у нас некоторые зажрамшись, давно бы им острастку надо дать, да некому было. А без этого у нас народ не может. Вот и присламши из области на нашу голову… А я что? Я — ничего. Полностью одобряю.

Они выпили по полстакана. Петька поковырялся в салате, отложил в сторону вилку, закурил, принялся рассказывать, куда еще ездили и где кто и что говорил. И получалось так, что все говорили нечто несуразное, а новый секретарь — что ни слово, то сплошная мудрость.

— Вот чтоб мне с этого места не сойти, Сашок, — говорил Петька заплетающимся языком, — мой далеко пойдет. Может, аж до самой Москвы. А уж область — это ему тьфу!

Сашка Соловьев слушал, кивал головой и ел. Ел он аккуратно, не спеша, и все больше налегал на хлеб, приговаривая время от времени и покачивая головой:

— Ну, какой, право, хлеб! А? Я такой хлеб и не помню, когда последний раз ел. Пирожное, а не хлеб. Честное слово.

Петька смотрел на Сашку, как он ест, похлопывал его по плечу, потчевал. Соловьев всякий раз отказывался от налитой водки, но Петька не отставал, чуть ли ни силком вливал ему водку в рот, приговаривая с пьяной настойчивостью:

— Мне тоже завтрева на работу, а это тебе не диктанты диктовать, а ответственное дело. Задумает мой в область — повезу в область. Захочет в Москву — я и в Москву сумею. Главное — не боись, — внушал он приятелю. — Войны нету, а у нас — как на фронте: хлебнумши наркомовские — и вперед! Так что пей, пока есть что пить. Опять же, смотрю я на тебя — и вот как мне тебя жалко! Живешь один, без бабы, ни подать, ни постирать, ни в постели погреться… — И вдруг оживился: — Хошь, я за тебя Алену Яхонтову сосватую? Баба — во! Я б сам за ней приударил, да должность не позволяет. Хошь, счас к ней подвалим? — И дергал Соловьева за рукав, но тот лишь отбивался, испуганно тараща глаза сквозь толстые стекла очков.

Потом встрепенулся, начал собирать со стола хлеб и остатки курицы и заворачивать их в газету.

— Про Матрену-то, про Матрену совсем забыл, — бормотал Сашка Соловьев. — Приболела Матрена-то, совсем плоха…

— Это какая Матрена? — насторожился Петька, следя за Сашкиными руками.

— Техничка наша… Болеет она… Я ей и лекарства из области привез… И дочка у нее на сносях.

— Стешка-то? Так ей пузо не ветром надумши. Пусть хахаль еёный их и кормит. Знаю я его, на железке работает… ремонтником. Не из бедняков, чать… А я всех прокормить не могу. На всех у меня не хватит… Сам вот из куля в рогожку… Некоторые думают: чего этому Петьке Лопухову! А попробовали бы на моем месте — не то бы запемши. Мне вот по дому чего сделать, а когда? Весь день то туда, то сюда. И ни тебе выходных, ни праздников.

Петька и еще что-то говорил, жалуясь на свою судьбу, потому что уж так заведено в руководящих кругах — жаловаться на свою судьбу: на беспокойную работу, на умопомрачительную ответственность, на недосып и недоед, на людскую неблагодарность и черную зависть.