Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Думаю, что нет. Надеюсь, тоже пойдем в Берлин, хотя и не в числе первых. Собственно, для того нас и отвели в тыл, чтобы пополниться и подучиться, как воевать в условиях такого большого города.

— Это хорошо. Надо полагать, бои за Будапешт нас кое-чему научили. Там мы полезли в город нахрапом, — как же: мы теперь о-го-го! — а затем четыре месяца толклись вокруг да около. И ладно бы, если бы только толклись, а то ведь немец там показал, что его нахрапом не возьмешь. И пока у командования мозги прочистились, сколько людей потеряли — страсть. Лишь когда к войскам Малиновского подключили армии Толбухина, дали им вдоволь артиллерии и авиации, да новейшие тридцатьчетверки и самоходки, только тогда все решилось за несколько дней. Надеюсь, Жуков и Конев учли эти наши, мягко выражаясь, недочеты.

— С вами, Алексей Петрович, опасно разговаривать: для вас, журналиста, маршалы ничего не значат, а я, грешный, перед генералом тянусь, — засмеялся Матов.

— Положим, вы несколько преувеличиваете, Николай Анатольевич, мою независимость и смелость. Это я с вами такой храбрый, потому что немного знаю вас по совместным странствиям по немецким тылам. А более всего о вас узнал от генерала Угланова. С другими я себе таких вольностей не позволяю. А уж в своих писаниях — тише воды, ниже травы. Так что вы извините меня, дорогой мой Николай Анатольевич, за мои гражданские дерзости. Больше не буду.

— Да нет, что вы, Алексей Петрович! Я ведь и сам грешен. В том смысле, что пытаюсь в каждом деле докапываться до сути. А в таких случаях, сами понимаете… Но, опять же — всему свое время.

— Очень хорошо вас понимаю, Николай Анатольевич. Сам подобным же качеством характера не только раз-двоен, но и рас-троен и рас-четверен. Ничего, кроме головной боли, из такого саморазмножения не получается. Как говорится, замнем для ясности. — Алексей Петрович усмехнулся чему-то своему, встряхнулся и, лукаво поглядывая на Матова, предложил: — Давайте встретимся в Берлине. Как вы на это смотрите?

— С удовольствием, Алексей Петрович. Только должен вас предупредить, что мой капэ будет находиться там буквально на линии огня: у боя в условиях города своя специфика.

— Ну, этим-то вы меня не испугаете. И позвольте мне в таком случае выпить за нашу встречу в Берлине! — возгласил Задонов и опрокинул рюмку в рот.

Часа через полтора «опель» Задонова катил в сторону Берлина, затерявшись среди колонн танков, артиллерии, машин с пехотой, походных кухонь, санитарных фургонов, передвижных ремонтных мастерских, обозных фур и многого еще чего, что с ревом, криком и матюками двигалось в одну сторону мимо вывернутых из земли бетонных надолб, извилистых окопов, перепутанной колючей проволоки, развороченных дотов, замерших по обочинам «тигров», «пантер» и «фердинандов» с поникшими орудийными стволами, мимо фанерных пирамидок с жестяными звездами на них и свеженасыпанными холмиками. Поток этот захлестывал покинутые жителями городишки, разрушенные или почти не тронутые войной, угрюмые замки, сбивался возле взорванных мостов, у понтонных переправ.

Еще никогда Алексей Петрович не видел ничего подобного за все годы своего скитания по фронтовым дорогам. Казалось, что вся эта огромная масса людей и техники, еще недавно распыленная на огромных пространствах советско-германского фронта, теперь сконцентрировавшись на одной цели, неудержимо движется к ней, подгоняемая не столько чьими-то командами, сколько своей собственной стихийной волей.

«Откуда это? — поражался Алексей Петрович, вглядываясь в беспечные или озабоченные лица солдат и офицеров. — Из каких поднялось недр? Чья воля всколыхнула эту массу и направила сюда? И где таилась она в сорок первом, сорок втором и даже в сорок третьем? Почему понадобилось почти три года, чтобы поднять ее и привести в движение? Конечно, основа заложена именно в этих годах, однако не может быть, чтобы это произошло исключительно по воле одного лишь Сталина. Потому что и сам Сталин — лишь часть этой массы, тут явно соединились две воли в одну, и как бы не возносили над массою этого человека, оторвать его от нее невозможно. И не в этом ли единении, фактическом и мифологизированном одновременно, заключен секрет феномена Сталина?»

Шоссе, где чистое и ухоженное, с ровными рядами цветущих плодовых деревьев вдоль обочин, где изрытое воронками и будто бы перепаханное чудовищным плугом, но уже засыпанное или засыпаемое землей, песком и гравием, тянулось среди весенних полей и аккуратных перелесков с зеленеющей травой и распускающейся листвой.

Миновали Мюнхеберг. Все больше по обочинам разбитой немецкой техники. Иногда встречаются целые колонны, застигнутые на марше залпами «катюш» или налетами авиации, развороченные, искореженные, перемешанные с землей и деревьями, — вид отрадный, но и жуткий. Можно себе представить, какой ад разверзся здесь и что могли чувствовать немцы, оказавшиеся в этом аду.

Впрочем, сразу же поправлялся Алексей Петрович, такой же ад когда-то они устраивали на нашей земле для наших войск и мирных жителей. Такие же разбитые колонны техники, только нашей, видел он в районе Орши и Витебска, восточнее Смоленска. Теперь ад уничтожения пришел и на немецкую землю… Посеявший ветер пожинает бурю.

Чем ближе подъезжали к Берлину, тем слышнее становилась канонада, напоминавшая безостановочную работу гигантской машины, еще не видимой в дыму, окутавшем горизонт. И казалось: порыв ветра — и выступит из дыма нечто чудовищное и невообразимое, что не снилось ни одному фантасту. Машина эта дребезжала, скрипела, стучала, ухала и ахала, чавкала и утробно ворчала, перемалывая своими огромными челюстями все, что попадалось ей на пути. С трудом укладывалось в голове, что машина-то эта живая, что она состоит из сотен тысяч людей, которые — с той и другой стороны — крутят ее колеса и шестеренки, толкают ее и удерживают, сами попадают в ее вращающиеся части, гибнут под ее колесами и гусеницами, им на смену приходят другие, и весь этот поток людей и техники, запрудивший все дороги, предназначен для того, чтобы безостановочно и непрерывно питать работу этой машины своей кровью, своими мускулами и нервами.

На мгновение Алексею Петровичу стало жутко: ведь он тоже движется в этом потоке в одну с ним сторону, он тоже может стать одним из тех, кто напитает своей кровью и жизнью эту машину. Потому что ей совершенно безразлично, чья это кровь и чья это жизнь. Достаточно одного шального снаряда или бомбы — и пиши отходную. Так стоит ли рваться в ее все пожирающее чрево, если жизнь его не предназначена для питания этой машины?

Но Алексей Петрович знал, что он не властен над собою, как не властны и все остальные, составляющие этот беспрерывный поток. В конце концов, не все они будут раздавлены и перемолоты ее жерновами, кто-то же останется… хотя бы для того, чтобы остановить движение машины, посмотреть на ее работу, оценить ее. И среди оставшихся в живых обязан быть и писатель Задонов. Потому что именно он и должен поведать потомкам о том, как все это было, именно в этом и заключается смысл его, Задонова, оставшейся жизни. Не полковника Матова и ему подобным, которые уже сейчас боятся заглянуть в будущее, которые свои поражения будут превращать в победы и требовать за них все большие и большие воздаяния, а именно писателя Задонова и его коллег. Только он, Задонов, может описать работу этой машины с общечеловеческих позиций, и если ему удастся сделать это правильно, то его описание останется на века. Тут главное — не поддаться соблазну упрощенного взгляда на происходящее, развернуть всю палитру красок, потому что… потому что давно известно, что если один из цветов сегодня горит ярче других, то это еще не значит, что он не потускнеет со временем и его не затмят другие краски. Значит, он, Задонов, должен найти и использовать такое сочетание красок, которое бы отличало его от других. Вот только позволят ли ему воспользоваться своими находками политики, идеологи, философы, историки, военные, каждый из которых оценивает события со своей колокольни, предназначая выводы из этой оценки для узкого круга коллег. Они по-своему переписали историю России, совершавшихся в ней переворотов и революций, гражданской войны и борьбы за власть. Они наверняка по-своему же напишут историю и этой войны. Следовательно… А что — следовательно? Впереди Берлин, а там что бог даст.