Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Жуков продолжал смотреть на макет, отпивая из стакана крепко заваренный чай. «Конечно, — думал он, слушая Телегина, — все это так. Но чему тут удивляться? Чему восторгаться? Да, выросли, научились воевать, научились командовать. Но какой ценой! И за какой срок! И не могло быть у нас этого умения в самом начале. Неоткуда взяться. В этом все дело».

— Люди рвутся в бой, никто не отсиживается за спинами других, — продолжал Телегин, изучивший Жукова и знавший, что привлечь внимание командующего можно лишь неожиданным сообщением. — Молодые солдаты и командиры в массовом порядке подают заявления в партию и комсомол! Это ли не доказательство живучести советской власти, ее силы, ее всенародной поддержки! Фашисты кричали о тысячелетнем рейхе, а тысячелетие как раз гарантировано нашей партии, нашей советской власти, только они уже, конечно, будут другими, не такими, как нынешние, но на той же основе и — самое главное — завоюют весь мир, потому что…

— Вот здесь, — остановил поток красноречия члена Военного совета фронта Жуков своим скрипучим голосом и повел длинной указкой по ущелью улиц и голубой жиле реки, — самое трудное место. Надо будет ввести в действие отдельную бригаду тяжелых танков, чтобы они своим огнем могли более эффективно поддерживать пехоту. И полк «зверобоев» сюда подбросить. И подкрепить их пехотной дивизией из резерва фронта.

Телегин после слов Жукова сник, восторженность исчезла, лицо его приняло деловое выражение, он с озабоченностью посмотрел на макет, помял подбородок.

— Да-да, Георгий Константинович, ты абсолютно прав, — произнес он. — Надо больше налегать на артиллерию и авиацию. А то, я заметил, некоторые наши военачальники стараются решать свои задачи исключительно с помощью живой силы. Представь себе, командир одного из пехотных полков… у меня записана его фамилия… четыре раза бросал своих солдат на штурм одного из укрепленных зданий. Потери ужасные! И только вмешательство командования прекратило это безобразие. Я приказал начальнику политотдела дивизии подать рапорт по команде на безрассудные распоряжения комполка. К тому же, как выяснилось, командир полка и многие офицеры его штаба были пьяны…

— Всех под трибунал! — коротко бросил Жуков. — Позвони военному прокурору фронта, пусть разберется. Надеюсь, они отстранены от командования?

— Да-да!.. Впрочем, н-не знаю. Сам я там не был. Мне доложили, — замялся Телегин и принялся платком протирать свои очки. — И вообще, должен заметить, — вдруг заговорил он сварливо, — потери ужасные. И не только в том полку. Повсеместно. Немцы дерутся отчаянно.

— А ты думал, как они будут драться? Они так и должны драться, — чеканил слова Жуков. — Война есть война! Потери неизбежны. Но такие потери, о каких ты говорил, преступны. За такие бессмысленные потери в сорок первом я приказывал командиров, их допустивших, расстреливать перед строем. Без суда и следствия, — закончил Жуков ледяным тоном и повернулся к дежурному по штабу генералу, остановившемуся рядом.

— Вас к телефону, Георгий Константинович, — произнес тот, и далее, понизив голос: — Товарищ Иванов.

Жуков молча повернулся и вышел из помещения.

В своем кабинете он взял трубку, кашлянул, сказал твердым голосом:

— Жуков у аппарата, товарищ Сталин.

— Как дела, товарищ Жюков? — послышался в трубке далекий и такой знакомый голос Верховного.

— Наши армии сжимают кольцо вокруг правительственных зданий, товарищ Сталин. До имперской канцелярии осталось всего несколько кварталов. Но немцы дерутся отчаянно. Приходится каждый дом брать штурмом. Дело доходит до рукопашных схваток. Я надеюсь, что еще три-четыре дня…

— Не надо торопиться, товарищ Жюков, — перебил маршала Сталин. — Берлин от нас теперь никуда не уйдет. Проследите, чтобы наши войска побыстрее выходили на Эльбу. Желаю успехов.

И в трубке прозвучали гудки отбоя.

Положив трубку, Жуков сел за стол, вызвал начальника штаба. Вместе с ним в кабинет вошел и Телегин.

— Верховный приказал ускорить продвижение наших войск к Эльбе, — произнес Жуков. — Свяжитесь с командованием 47-ой и 61-ой армий и передайте им, чтобы они бросили к Эльбе усиленные механизированные группы. И непременно при активном содействии авиации.

Когда начальник штаба фронта вышел, Телегин спросил:

— Георгий Константинович, у тебя не найдется минут двадцать, чтобы принять корреспондентов фронтовых и центральных газет?

— Это очень нужно?

— Желательно, Георгий Константинович. Советский народ хочет знать доподлинную обстановку вокруг Берлина. А тут еще иностранные корреспонденты…

— Хорошо, приглашай, Константин Федорович. — Подумал и уточнил: — В зал с макетом. Для наглядности. Я буду минут через десять.

Алексей Петрович Задонов вошел в большой зал в числе не менее трех десятков корреспондентов газет, фотографов и кинооператоров. Были среди них несколько американцев и англичан, резко выделяющихся среди советских своей упрощенной формой. Все сразу же столпились вокруг макета Берлина, на котором наглядно отображалось состояние противоборствующих сторон: немецкие танки, пушки и солдаты — с одной стороны, русские — с другой. При этом немецкая оборона представляла собой два отдельных острова, и те уже находились в стадии расчленения.

Вспыхивали блицы, жужжали кинокамеры. Гул голосов перекатывался под высокими сводами готического зала.

Американцы, разглядывая макет, размахивали руками, выражая почти детский восторг, фотографировались на его фоне, англичане смотрели озабоченно, что-то записывали, единственный француз выглядывал из-за их спин.

Алексей Петрович восторга не испытывал. Как и большинство его русских коллег. Он только подумал почему-то, что и у немцев, скорее всего, тоже был когда-то заготовлен макет Москвы, и так же наверняка суетились вокруг него журналисты. Только совсем другие. А писатель-журналист Задонов в это время ходил по улицам Москвы, чаще всего по улице Горького, и не думал о том, что кто-то сейчас тычет указкой как раз в эту улицу, хотя тревогу испытывал, но вовсе не поэтому.

Алексей Петрович хорошо помнил Москву октября-ноября сорок первого, помнил тревожное ожидание, панику, вытряхнувшую из города весь человеческий мусор, ночные бомбежки, вой сирен и стук зениток, качающиеся столбы прожекторов в звездном московском небе, темные силуэты аэростатов заграждения, невозможность попасть не только к командующему фронтом Жукову, но и к командующим армиями.

Как давно это было. И как странно, что оно было таким, каким он его помнит. И после всего этого — Берлин, этот макет с улицами, переулками, площадями и даже отдельными зданиями, этот помпезный зал, шумная ватага корреспондентов — всё, будто выставленное напоказ. Как всё мучительно и долго переворачивалось, чтобы наконец обернуться вот этой парадной стороной. Интересно, что испытывал какой-нибудь немецкий аналог русского Задонова, стоя в осенние дни сорок первого перед макетом Москвы? Посещала ли его хотя бы тень сомнения в том, что он сможет пройтись по улицам русской столицы? Или он настолько был уверен в этом, что всякие сомнения исключались? И где он теперь ходит, о чем думает?