Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Вы когда собираетесь отводить свой полк? — спросил Матов.

— Ночью: меньше потерь будет. Да и вашим надо осмотреться, привыкнуть к обстановке, вжиться. Тем более что немцы, как только пронюхают, что у нас происходит смена подразделений, так тут же кинутся в контратаку. В Сталинграде, между прочим, происходило то же самое. Бывало, пришлют пополнение из-за Волги, и в течение дня от него остаются ножки да рожки. Зато эти рожки да ножки спуску фрицам не давали. Естественный отбор, как говорится. Но там другого выхода у нас не было, как посылать в бой необстрелянных солдат. Здесь другое дело. Так что осваивайтесь, генерал… и с позициями, и со своим новым званием… Кстати, погоны советую сменить на полевые, чтобы не отсвечивали. Иначе попадете на мушку снайперу.

— Полевыми еще не обзавелся.

— Могу поделиться: есть запасные.

Только к утру дивизия Матова заняла освободившиеся рубежи для продолжения наступления. Два полка были выдвинуты на линию огня, один полк оставлен во втором эшелоне, откуда можно черпать резервы и подменять уставших бойцов. Вслед за ними шли танки, самоходки и артиллерия, которых, кстати, надо было охранять от фаустников, от ударов с тыла.

Сам Матов устроил свой командный пункт в подвале углового дома на перекрестке двух нешироких улиц, во многих местах перегороженных баррикадами. В подвале же развернут перевязочный пункт для раненых, в одном из помещений держат пленных, в другом уложены погибшие.

Обойдя все позиции, Матов поднялся на четвертый этаж, где обосновались разведчики и корректировщики. Отсюда часть города — как на ладони. Куда ни глянь — везде развалины, обгорелые стены домов. Многие горят до сих пор, дым висит над кварталами, стелется понизу, першит в горле, выжимает из глаз слезы. И нигде не видно ни души. Город точно вымер. Но он жил высверками выстрелов, вздохами разрывов тяжелых снарядов и бомб.

Из дыма вынырнул наш пикирующий бомбардировщик, прошел на бреющем полете над мертвыми коробками зданий, покачивая крыльями; сидящий здесь же представитель авиации, капитан-корректировщик, кричит ему вслед:

— Ты пролетел над Виктор-Луизе плац и Хохенштауфен-штрассе. Разворачивайся и сыпь в ту хибару, что была у тебя по правому борту. Там у них в подвале пушки. Завали их к едрене фене, а то они, падлы, пехоте житья не дают!

Пикировщик возвращается, но идет несколько выше и оттуда, падая вниз в пологом пике, атакует угловой дом на противоположной стороне площади. Видно, как из чрева самолета вываливаются две черные капли и, увеличиваясь в размерах, несутся к дому. Сам же бомбардировщик, натужно воя, выходит из пике и почти отвесно лезет вверх. Капли долетают до цели, исчезают из виду, и тут же внутри здания вверх и в стороны вздымаются клубы дыма и пыли, вздрагивает пол под ногами, тяжкий вздох разрыва застревает в ушах. Какое-то время ничего нельзя разглядеть. Когда же дым рассеивается, становится видно, что стена как стояла, так и стоит.

— «Сокол»! «Сокол»! — кричит в трубку капитан-корректировщик. — Дай ему еще, мать его перетак! Всыпь ему под дых!

Но «Сокол» уходит, не ответив на призыв капитана. Капитан же, сняв с головы наушники, поворачивается к Матову, приподнявшись слегка, чтобы лишний раз не высвечиваться в окне, представляется:

— Товарищ генерал-майор! Капитан Желтков. Осуществляю связь с отдельным гвардейским бомбардировочным полком под командованием полковника Лисицына. — И поясняет: — Дым, товарищ генерал, плохая видимость. Посылают самых что ни на есть ассов. Но и у них не всегда получается. Сами видели: пикировщик, а бомбит практически с бреющего полета. Точность не та. Сейчас прилетит снова. Возьмет пятисотку — тогда от этого дома один щебень останется.

Действительно, минут через двадцать самолет вылепливается из дымного мрака и, как в предыдущий раз, делает пролет, затем возвращается и кидает одну единственную бомбу — и стена рушится, заваливая подвальные окна, амбразуры и бронированные колпаки. Но стоило штурмовой группе сунуться на площадь, как с флангов ударили пулеметы, дымные щупальца протянули «фаусты», прижали атакующих к асфальту и развороченной мостовой. Пришлось дать приказание на возвращение группы в исходное положение.

Надвинувшийся на город сумрак приглушил звуки боев, доносящиеся со всех сторон. Наступил час передвижений и перемещений. Остатки полка из дивизии Латченкова отходили в тыл. Пленные немцы, подхватив своих и наших раненых на носилки, потянулись следом. Затем двинулись ходячие раненые и остальные пленные. Прибыли старшины с термосами. Запахло щами и кашей, свежим хлебом.

Матов с командиром полка подполковником Скобелевым намечали цели для ночной атаки, возможные варианты развития событий. Вместе с ними в план лежащих впереди кварталов вглядывались командир полковых разведчиков, начальник артиллерии дивизии, командиры саперного батальона и бригады самоходчиков.

— Думаю, товарищ генерал, надо начать часов в одиннадцать, — говорил подполковник Скобелев. — Для начала выдвинуть на прямую наводку трехсотки, пусть они разметут баррикады и стоящие за ними огневые точки, затем пустить дымовую завесу, а уж потом начинать атаку.

— Нет, Сергей Капитонович, — не согласился Матов. — Все это здесь уже испробовано, немцы привыкли к такому развитию событий. Надо атаковать там, где они меньше всего ждут, рассечь их оборону, лишить маневра. Такой участок, как мне представляется, находится напротив вот этого здания. Здесь немецкая баррикада перегораживает улицу, под ее прикрытием можно скрытно подобраться к стене здания, заложить фугас и взорвать стену, куда и должна ворваться штурмовая группа. А разведка до этого времени должна прощупать канализационные коллекторы здесь и здесь. И вообще мы должны знать всё о здешних подземельях. Поэтому начало атаки следует перенести часов… часа на три ночи. К этому времени кое-какие данные разведка собрать сумеет. Как, Александр Степанович? — обратился Матов к начальнику разведки дивизии майору Чопову.

— Постараемся, товарищ генерал.

— Тогда за дело.

За три дня непрерывных боев за каждую улицу и каждый дом дивизия генерала Матова продвинулась всего на полтора километра. В это же время, как передали по рации, наши войска приступили к штурму рейхстага.

До парка Тиргартен оставалось совсем немного, но немцы дрались с таким ожесточением и упорством, точно были уверены, что еще чуть-чуть, и чаша весов склонится на их сторону. Чем-то другим объяснить это их сопротивление было невозможно. Тем более что загнанные в угол или окруженные в бункерах, они поднимали руки с удивительной легкостью, точно обрывалась связующая нить, питающая их ожесточенность и упорство, и взору наших бойцов и командиров представали люди, безразличные ко всему на свете. Даже к собственной жизни.