Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

«Большое завещание» было написано несколько лет спустя в том же духе, только в нём говорилось о более серьёзных вещах. Его монотонный ритм разбивали вставные баллады, которые поразили Жана-Мишеля — глубиной, сделавшей бы честь любому философу, озорством и остроумием, иногда переходившим в грубое шутовство, и неприкрытой болью, от которой что-то сжималось в горле… Судя по некоторым стихотворениям, Вийон сочинял свои завещания не зря — он не раз оказывался на волоске от смерти, сидел в тюрьмах, а однажды его чуть не повесили. Но воспринимать его стихи как настоящие завещания, всерьёз, без улыбки, было просто невозможно — такие смешные, едкие места в них попадались и такое уморительное «имущество» Вийон раздавал… Впрочем, невозможно было и счесть его стихи просто шутками или жизненными наблюдениями — так искренне они звучали, так пронзительно говорили о жизни, смерти и капризах Фортуны, о земном и небесном… Смех сквозь слёзы и ожидание без надежды, как назвал это сам Вийон.

Сильное впечатление на Жана-Мишеля произвела и манера Вийона вести рассказ: он подмечал детали и описывал жизнь безо всяких прикрас — правдиво изображал парижских пьяниц, обжор и забулдыг, уродство стариков и нищих, собственные невзгоды, полуобнажённых проституток, плачевное состояние узников в тюрьме, повешенных, чья плоть чернеет и распадается на виселице… От яростной баллады о том, как варить злые языки, Жана-Мишеля даже немного затошнило. Но находилось у Вийона место и красоте, которую он умел замечать в самых, казалось бы, невзрачных мелочах. А главное — Вийон наслаждался красотой языка: его стих лился удивительно легко и свободно, играл созвучиями слов, умудрялся быть одновременно приземлённым и возвышенным, легкомысленным и серьёзным; в череде ехидных, грубоватых реплик, адресованных незадачливым приятелям или бывшим подружкам, неожиданно звучала искренняя, смиренная, полная тихой грусти баллада, сочинённая от имени старой матери Вийона; после весёлых шуток Вийон вдруг принимался с неподдельной горечью рассуждать о собственной жизни…

После «Большого завещания» в сборнике шли стихотворения на жаргоне, который по-настоящему принадлежал только ворам и разбойникам, но своей грубой, язвительной точностью нравился многим — так что его можно было услышать и от школяров, и от солдат, и от уличных щёголей… Баллады на жаргоне были написаны Вийоном так мастерски, что сперва Жан-Мишель даже поверил, будто Вийон знался с ворами или даже сам был вором. Но потом Жан-Мишель пролистал книгу назад, вернулся к другим стихотворениям и понял, что Вийон просто играет разные роли, как талантливый актёр, прячется за разными масками, оставаясь при этом самим собой…

Жан-Мишель привык воспринимать стихи, сверяя их с известными ему правилами стихосложения, с каноном Эсташа Дешана. При чтении он обращал внимание на строфику и метрику, на рифмовку, цезуры, риторические приёмы, созвучия. Если всё это соответствовало правилам, Жан-Мишель, как и всякий просвещённый читатель его времени, делал вывод, что стихи хороши.

Стихи мэтра Вийона с точки зрения формы были, безусловно, хороши, даже несмотря на небрежность издания, на ошибки. Но что-то мешало Жану-Мишелю просто признать их хорошими и успокоиться на этом. Эти баллады пробудили в нём неведомые доселе чувства. Его душа от них начала беспокоиться, словно ей вдруг стало тесно в одеждах привычного мира. Жан-Мишель давно подозревал, что истинная поэзия больше любого канона, и вот теперь на столе перед ним лежало живое подтверждение этому. Впрочем, в ту минуту он скорее ощущал это, чем осознавал, — это были совсем новые для него мысли, и он вряд ли сумел бы сразу облечь их в слова.

На следующий день после занятий в университете Жан-Мишель ускользнул от приятелей, зазывавших его выпить и повеселиться, и опять стал читать эти стихи. Они тянули его к себе, ему хотелось снова и снова к ним возвращаться. Может, дело было ещё и в том, что они оказались удивительно созвучны ноябрю.

Ноябрь — месяц, в который хорошо родиться. Месяц, который всегда напоминает о смерти, о бренности видимого мира и о близости мира невидимого. Солнце проходит через знак Скорпиона, это противоречивый знак великих грешников и святых мучеников, чернокнижников и проповедников. Даже его символы противоречивы: коварный скорпион, смертоносная змея — и гордый орёл, парящий в высоте небесной. Это время страстей, когда у души словно вырастают крылья, с помощью которых она может как воспарить к горним высям, так и пасть в адскую бездну. В это время приподнимается завеса, за которую можно заглянуть и узнать, есть ли в твоём сердце страх…

Баллады Франсуа Вийона, нечаянно попавшие в руки Жана-Мишеля в этом ноябре, оказали на него действие, схожее с действием самого этого времени, серого, мрачного и по какой-то загадочной причине притягательного. Да, оно было по-настоящему мрачным и холодным, и у Жана-Мишеля мурашки бежали по коже, когда он шёл по парижским улицам, читая про себя отрывки из «Завещания» Вийона. Но в этом времени — и в этих стихах — было что-то ещё, самое главное, что и не давало Жану-Мишелю покоя, что он пока не мог осознать и назвать.

Это тревожило, как звон церковных колоколов в неурочное время. Это волновало даже сильнее, чем праздничные процессии или публичные казни. Это было нечто новое, чего прежде не встречалось в мире, — во всяком случае, в мире Жана-Мишеля.

Тучи нависли над землёй так низко, что казалоcь, скоро небо совсем придавит Париж своей тяжестью. Жан-Мишель не утерпел и дал почитать книгу Франсуа Вийона Полю, одному из своих университетских приятелей. Поль был высокий, тонкий, нескладный блондин с острым носом и веснушками. Он делал большие успехи в учёбе.

А теперь Поль вернул сборник Вийона Жану-Мишелю и разочарованно протянул:

— Ну нет, мой друг, это несерьёзно.

— Почему? Неужели ты не увидел, что это за стихи? Стихи необыкновенные, клянусь спасением души! — вспыхнул Жан-Мишель. — Готов спорить на что угодно, раньше ты не читал таких!

— Правильно, не читал и не собираюсь читать, — спокойно отозвался Поль. — Зачем мне это? Vita brevis, ars longa [3] Жизнь коротка, искусство вечно ( лат .). . Человеческой жизни не хватит, чтобы прочитать то, что написано на латыни, на языке языков. А эти стихи — на французском, и мало того, на вульгарном французском. Тут ещё и жаргон… Этот жаргон и так проник везде и засорил речь даже учёных людей, я уже не говорю про школяров… Возможно, ты сейчас скажешь, что он безобиден, что это шутка или дань моде, — но я убеждён, что нам не пристало им пользоваться. Ну сам подумай, что мудрого и хорошего можно написать на простом французском, на этом наречии рыночных торговцев, солдат и разбойников? Нет, мой друг, я не хочу зря тратить время и пачкать свою душу недостойной речью — и тебе не советую.