Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

— Ну вот, на два дня нельзя уехать — обязательно произойдёт что-нибудь интересное без меня, — вздохнул Анри. — Жалко, что меня там не было, — уж я-то бы догнал этих воришек… Что, говоришь, хорошие стихи? О, по-французски! Я уж испугался, что опять латынь, терпеть её не могу.

— Ты почитай.

— Да зачем это мне? Мне и учёбы хватает.

— Тебе понравится.

— Правда? Тогда беру. Только давай выпьем чего-нибудь, у меня в горле пересохло.

Жан-Мишель задумался, идти с ним или нет, но Анри не стал ждать, пока он на что-то решится, уверенной рукой взял его за плечо и увлёк за собой.

— Если верить стихам, этот мэтр Вийон много чего повидал, — говорил Жан-Мишель, пока они по узким улочкам шли в таверну. — Интересно, жив ли он? Как бы я хотел с ним познакомиться!

— Так надо его разыскать! — без промедления предложил Анри.

— Но как?

— Положись на меня, — Анри хлопнул друга по плечу. — Я знаю Париж лучше, чем содержимое своих карманов, я найду тебе тут даже иголку, не говоря уж про известного поэта!

Ноябрьское небо, казалось, собралось расплакаться холодным дождём, но медлило, словно задумалось о чём-то. Парижские мостовые под башмаками прохожих чавкали глиной и зловонной грязью, в которую превращались помои и отбросы. Город, переживший за последнее столетие войны, бунты, голод, холод и чуму, теперь выглядел потёртым, как простая и грубая одежда его небогатых жителей — тёмные платья и застиранные передники хозяек, кожаные жилеты и суконные куртки мужчин… Ветер уже приносил зимний холод и терпкий запах дыма из пригородов, что расположились за городскими стенами и год от года росли, расширялись, наполнялись провинциалами. Постепенно эти люди перебирались в Париж, чтобы обосноваться тут, занять место получше, выиграть у судьбы и удержать в руках свой кусок хлеба, а если повезёт — то и шматок мяса, и кружку хорошего вина. Жизнь в ограде городских стен никогда не была лёгкой, но людей всё равно манило сюда, им улыбалось красивое лицо Парижа: богатство Лувра, кружево Сен-Шапель, величественная высота Нотр-Дама, особенный, глубокий голос его колоколов, заставлявший каждого замирать от благоговения; Бастилия, Консьержери и Шатле — зримые символы королевской власти, Нельская башня, Тампль, аббатство Сен-Мартен, мосты и площади; великолепные процессии по праздникам, богатые церемонии, знать, разодетая в шелка, парчу и бархат, а главное — будущее этого города, жизнелюбивая суета, которая дразнила каждого мечтами о лучшей жизни и надеждами на удачу.

Жан-Мишель и Анри миновали лавочки Латинского квартала, торговавшие новыми и подержанными книгами и писчебумажными принадлежностями, и вышли к реке. Небо закрылось облачным плащом, на мостах, сплошь застроенных домами, кипела жизнь, по мутной воде Сены сновали лодки. Анри всю дорогу молчал, раздумывая о чём-то, и время от времени хмурил брови.

— Ну как тебе стихи мэтра Вийона? — наконец спросил Жан-Мишель. Спросил не без волнения: пусть его друг Анри и не разбирался в поэтических тонкостях, зато довольно хорошо для своих лет знал жизнь и потому выносил порой куда более точные и здравые суждения, нежели иные учёные мужи, предпочитавшие общество книг обществу своих ближних.

— Хорошие стихи, — ответил Анри и опять замолчал.

— Тогда отчего ты говоришь о них так сухо, словно они тебе не нравятся? Или ты уже не хочешь искать мэтра Вийона, чтобы познакомиться с ним?

— Да при чём тут нравятся — не нравятся, — сказал Анри с досадой и взъерошил волосы красной, обветренной рукой. — Поищем его, что-нибудь да найдём… Только нет смысла искать.

— Но почему?

— Да потому, что твой мэтр Вийон… он в этой жизни — всё равно что внебрачный сын какого-нибудь герцога при дворе, понимаешь?

— Пока что не очень.

— Всем чужой… Знатные такого никогда не примут за своего — и незнатным он даром не нужен, им он тоже никогда не станет ровней. Если Вийон ещё жив, что очень вряд ли, то мы с тобой найдём развалину, истерзанную болезнями и несчастьями. Вспомни хотя бы ту его балладу с рецептами, как приготовить злые и завистливые языки… Человек, который радуется жизни и умеет настоять на своём, никогда такого не напишет! Это слова человека смертельно обиженного, глубоко раненного, который так и не сумел постоять за себя… И никакие насмешки, шутки и острые слова не могут скрыть этой обиды! Ты меня знаешь, Жан-Мишель, я плохо разбираюсь в цезурах и рифмах. За этим — не ко мне. Но слабака от сильного я всегда могу отличить. Вот вчера читал этого мэтра Вийона и думал, что коли уж у тебя нет денег — так не ходи на рынок.

— Боюсь, мой друг, что опять тебя не понимаю.

— Да тут и понимать нечего. Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь ты хоть весь усыпан талантами, как королева — жемчугом, если ты выберешь себе противника не по силам — пропадёшь, и таланты твои тебя не спасут.

— О каком противнике ты говоришь? Мэтр Вийон — мирный человек.

— У каждого из нас есть противник, Жан-Мишель! Каждый ведёт свою войну, хочет он того или нет! Кто-то — с бедностью, кто-то — с несчастьями, кто-то — с законом, если угораздит попасть в его когтистые лапы… Кто-то — со временем. И все без исключения борются со смертью, все стараются отогнать эту старуху с косой подальше. Для того ведь и учатся, как мы с тобой, и строят города, и зарабатывают деньги.

— И все в конце концов проигрывают…

— Не скажи, — возразил Анри. — Удержаться на ногах, не упасть в грязь, не выронить оружия и не дать стереть улыбку со своего лица — это уже победа!

— А что мэтр Вийон? Ты относишь его к проигравшим?

— Нет, я отношу его к невезучим неудачникам.

— Но как?! Он же невероятно талантлив! Разве его стихи…

— Да я не про стихи, пойми ты наконец! Я ведь уже сказал — у него хорошие стихи! Действительно хорошие. Наверно, лучшие из всех, что я читал. Всё в них точно, как есть, — и смех, и слёзы. Я про него самого… Да ладно, что болтать попусту. Давай разыщем его — и сам увидишь, что я прав.

И Анри, и Жан-Мишель расспросили своих знакомых, но никто из них ничего не знал про мэтра Вийона, поэтому единственной дорогой, способной привести к нему, осталась книга. Для начала друзья отправились к издателю Пьеру Леве.

Анри совершенно не волновали недостатки этого издания, он их даже не заметил, а Жан-Мишель до сих пор не мог простить месье Леве многочисленных ошибок, небрежности и непочтительного отношения к грамматике, но всё равно при встрече с ним разволновался, вдруг осознав, что перед ним — один из тех, кто будет определять будущее человечества. В том, что за печатной машиной — будущее, он уже не сомневался. Это будущее казалось таким огромным, таким неохватным, что и завораживало, и пугало.